В процессе подготовки материала для этой части статьи я неожиданно обнаружил, что мое предположение о Ходже Насреддине как альтерэго Леонида Соловьева не является уникальным. Российский писатель-фантаст Васильев А.А. в своем блоге в июне 2017 года опубликовал пост «Леонид Соловьев», в котором о причинах популярности дилогии о Ходже Насреддине написал следующее: «Может, как раз потому, что в этой дилогии Соловьев писал, как дышал? И Насреддин – веселый мудрец был его альтер эго, через него автор говорил с читателями о том, что он думает и чувствует, о том, что для него значит этот мир». Эта находка меня порадовала, но одновременно подтолкнула к дальнейшим размышлениям.
Леонид Соловьев, как мы убедились, был человеком, глубоким и многогранным, но вместе с тем, не лишенным слабостей и сочетавшим в себе множество противоречий. Не будет ли преувеличением и неким упрощением считать, что образу Ходжи Насреддина по силам вместить все эти метания духа его создателя? И да и нет. Безусловно, если наша гипотеза верна, то этот персонаж в первую очередь претендует на роль другого «я» писателя. Во второй части статьи уже приводились доводы в пользу этой версии. Но художественное произведение, особенно подобного эпического масштаба создается и существует по другим законам. Оно наполнено глубоким символизмом. Судьба его героев это нечто иное, чем судьба человека из плоти и крови. Сходство здесь допустимо опять же только смысловое и при условии целого ряда оговорок. Автор этой статьи никогда не взялся бы за столь неблагодарный труд, если бы не упоминаемый ранее катастрофический дефицит объективных сведений о жизни Леонида Соловьева.
Как бы то ни было, продолжим наши литературно-психологические изыскания. Для удобства восприятия кратко подведем итоги предыдущих его этапов. Итак, облик Ходжи Насреддина в «Возмутителе спокойствия» существенно отличается о такового в «Очарованном принце». Из бродяги, ведущего разгульный образ жизни и знаменитого лишь своим талантом высмеивать глупость и несовершенство мира, он превращается в чуткого и отзывчивого человека, нашедшего свое призвание в деятельной помощи несправедливо пострадавшим людям. Исследователи творчества Л.Соловьева не оставили подобную трансформацию без внимания, увязывая ее с изменениями в личности самого автора. Как известно апогеем душевного кризиса, предшествующего написанию второй части дилогии стал арест писателя. Можно с большой долей объективности говорить, что такой разворот событий был воспринят им по меньшей мере необычно для того времени. Он расценил происшедшее, несмотря на всю надуманность предъявляемых ему обвинений, как «заслуженное наказание». Этот факт дал основание предположить, что мировоззрение Леонида Соловьева в этот период имело или приобрело некоторое своеобразие, не укладывающееся в рамки общепринятой тогда атеистической парадигмы. Нам трудно судить однозначно об истоках и глубине его веры, но исходя из приводимых нами в предыдущих частях статьи данных, он рассматривал свой арест как наказание свыше за некий поступок (предательство) в отношении своей первой жены, а также как следствие уклонения от своего писательского предназначения. Разрешение впоследствии лагерного начальства на написание им второй части дилогии было воспринято писателем как знак свыше на возможность искупления через литературное творчество. Среди других причин, способных усугубить или даже инициировать подобные личностные трансформации, нельзя не упомянуть также о предположительно психотических нарушениях (о них известно только со слов писателя по материалам допросов), которые наблюдались у Леонида Соловьева на фоне злоупотребления алкоголем.
Вернемся теперь вновь к тексту дилогии и попытаемся проанализировать, как писатель художественными средствами добивается наглядности, глубины и направленности душевных и духовных преобразований своих героев, делясь с читателем открывшемся ему путем «спасения». Забегая вперед, нельзя не признать, что при такой постановке вопроса на роль альтерэго будет претендовать еще ряд персонажей.
Л.Соловьев, он же Ходжа Насреддин, он же Багдатский вор, он же дервиш, он же…
Бумаги мне больше не посылайте. Хватит за глаза. Я должен быть дервишем - ничего лишнего.
Из письма Л.Соловьева сестре Зинаиде и родителям (8.05.1948г.)
- Тебе приходилось встречать Ходжу Насреддина в твоих воровских скитаниях?
- Приходилось, - ответил одноглазый. - Невежественные, малосведущие люди часто приписывают мне его дела, и - наоборот. Но в действительности между нами нет и не может быть никакого сходства. В противоположность Ходже Насреддину, я провел всю жизнь в пороках, сея в мире только зло и нисколько не заботясь об усовершенствовании своего духовного существа, без чего, как известно, невозможен переход из бренного земного бытия в иное, высшее состояние.
Л.Соловьев «Очарованный принц»
Если взглянуть на повести о Ходже Насреддине как иллюстрацию этапов духовного становления личности в понимании Леонида Соловьева, то ее этапы в первую очередь будут ассоциироваться с тремя персонажами, выведенными в заголовке подраздела. Одноглазый вор – это обычный человек, погрязший в низменных и материальных аспектах мира, который способен пойти на преступление против ближнего ради поддержания своего собственного благополучия. На противоположном полюсе этой своеобразной духовной лестницы дервиш (в переводе с перс. нищий), в качестве которого может одновременно выступать и странствующий нищий, и мусульманский аналог монаха (аскета), отрекшегося от всего земного.
Но какое место в этой шкале займет тогда Ходжа Насреддин? Попытаемся ответить на этот непростой вопрос, отталкиваясь от содержания повестей. Начнем с дервиша. Для него он предшественник Борющихся и Созидающих дервишей будущего: «Ты, о Ходжа Насреддин, предтеча этих благодоблестных созидателей, вот почему смысл твоего земного бытия столь значителен, что должен послужить примером для многих поколений после нас…». Напомним, что речь шла о смысле существования, подчиненному закону деятельного добра. Что касается Багдадского вора, то для него Ходжа Насреддин, согласно предсказаниям того же дервиша, должен был выступить примером для абсолютного подражания на пути освобождения от болезненной страсти к воровству: «Если ты сможешь уподобиться ему хотя бы в ничтожной мере – ты спасен для будущего высшего бытия в иных воплощениях». Багдадского вора и дервиша объединяет тот факт, что только Ходже Насреддину по силам помочь им. Только он обладает даром своего рода спасителя, который был дан ему свыше как предназначение. По тексту эта избранность подчеркивается особенностями, проявившимися с самого рождения и развивающимися на протяжении всей последующей жизни.
Получается, что духовный статус Ходжи Насреддина выше статуса этих персонажей? Он мессия, который должен стоять на вершине этой символической лестницы духовного совершенства? Но как тогда быть с тем, что первая повесть начинается с описания прощания Ходжи с очередной красавицей из гарема какого-то знатного вельможи? Один из возможных ответов, способных разрешить данное противоречие может заключаться в том, что у Леонида Соловьева изначально была задумка построить сюжет, ненавязчиво и увлекательно показывая как Ходжа Насреддин восходит по этой лестнице, преодолевая от первых ее ступеней до последних. Для осуществления этой цели помимо всего прочего автор вводит вышеназванных персонажей, которые сущностно составляют с главным героем одно целое подобно диалектическим категориям. Багдадский вор и дервиш это как тезис и антитезис, создающие напряженное смысловое противоречие, разрешающееся в Ходже Насреддине как их синтезе. Вышеназванные два героя символизируют крайние точки лестницы, а для каждой из промежуточных ступеней писатель вводит массу других промежуточных персонажей.
Ходжа Насреддин по мере свое духовного становления претерпевает трансформации от полного неведения о смысле жизни и своем высоком предназначении до уровня равного дервишу. Чтобы сохранять интригу, возможно, поэтому Леонид Соловьев только в одной из завершающих глав сообщает читателю об исключительности Ходжи Насреддина, присущей ему с самого рождения. Обретение же веры случается с ним только на последней странице повести.
Рассматривая дилогию под таким углом, мы не можем не заметить как из повести в жанре плутовского романа она превращается в поистине эпическое произведение, в котором автор апеллирует к архитепическому сюжету о спасителе. Этот факт заставляет нас чуть пристальнее присмотреться к еще одному важнейшему персонажу произведения.
Этот ишак — не простой ишак…
Осел был связан с виноградной лозой и потому оказался в культе олицетворенной лозы, Диониса. Осел был связан с плодородием хлебных злаков и потому оказался в культе олицетворенного хлебного злака, Деметры. Дальше осел сливается с Иисусом, олицетворением хлеба и вина. Но в Библии даны и более древние черты осла как божества солнца и плодородия, и среди них самая исконная – черта спасения.
Фрейденберг О.М. «Въезд в Иерусалим на осле
(из Евангельской мифологии)» (1923 г.), 1930 г.
- Ты, может быть, узнал от какого-нибудь встречного ишака, своего приятеля, где находится это озеро? - спросил Ходжа Насреддин. - Хорошо, пусть выбор пути принадлежит тебе; ты господин, я слуга; иди, куда хочешь, - я последую за тобою.
Л.Соловьев «Очарованный принц»
Действительно, если мы внимательнее взглянем на подвиги Ходжи Насреддина, то заметим, что большей части из них (точнее возможности их осуществления) он должен быть обязан своему ослу. В первой повести это представляется как забавная случайность, когда ишак, к примеру, доставляет своего хозяина в гущу событий экзотическим способом, выбросив из седла после прыжка через канаву. Речь идет об одном из первых подвигов Насреддина, после которого устами женщины с больным ребенком писатель недвусмысленно сообщает: «Это самый умный, самый благородный, самый драгоценный в мире ишак, равных ему никогда не было и не будет». По мере развития сюжета перед читателем постепенно открываются различные ипостаси это персонажа.
Вначале это не более чем домашнее животное, обычный атрибут бедного путника или такого бродяги как Ходжа Насреддин. К слову, осел был одомашнен раньше лошади: в Египте ок. 4500 лет до н. э., а на Ближнем и Дальнем Востоке — ок. 3000 лет до н. э.. Привязанность осла к своему хозяину и собственнику составляет одну из отличительных особенностей этого животного. В этом отношении он совершенно походит на собаку.
Постепенно мы открываем, как любит и дорожит Насреддин своим другом. Последний отвечает ему взаимностью, не раз выручая из щекотливых ситуаций. Для Ходжи Насреддина он становится неким подобием ангела-хранителя. По мере развития сюжета весомость роли осла все более и более возрастает. В «Очарованном принце» именно ишак указывает ему нужное направление при поиске озера. Одновременно автор продолжает маскировать значимость данного персонажа для читателей. Создается впечатление, что делает он это специально (возможно, чтобы обмануть бдительных цензоров), как бы вуалируя истинный смысл осла, пряча его в тени своего хозяина. Даже когда читатель узнает, что ишак знает мысли и чаяния Ходжи Насреддина лучше него самого, то это воспринимается им как гипербола. Ну а после успешно «исполненной» ослом роли египетского принца, превращенного после злых чар в ишака, у читателя вообще не должно было бы остаться сомнений подчиненном положении данного персонажа.
Истинное значение образа осла может быть считано в полной мере только в том случае, если подойти к дилогии как к эпическому произведению. Только в этом случае читатель за фигурой простого ишака сможет разглядеть еще один архетипический образ, наполненный глубоким символизмом. Напомним, что в Древнем Египте осел - одна из форм солнечного божества. С образом этого животного связан бог ярости и разрушения Сет (изображается с головой осла). В Вавилоне его образ принимал бог Ниниб. В древнееврейской традиции осел выступает как священное животное судей, царей, пророков. Ослица Валаама (Чис. 22) оказывается не только мудрее своего хозяина, но и сообщницей ангела, выполняющего божью волю. В мусульманской традиции осел - одно из животных неба. Не менее важное значение имеет образ этого животного и в христианстве. Вот лишь короткий перечень библейских событий с его участием, которые нашли отражение в религиозном искусстве. Это уже упомянутая нами Валаамова ослица, которая знала волю Божью лучше людей; Жертвоприношение Исаака; Рождество Христово; Бегство в Египет; Вход Господень в Иерусалим.
Ключевую подсказку, приоткрывающую глубинный смысл образа осла в дилогии Леонид Соловьев вкладывает в уста дервиша: «Твоя жизнь, о Ходжа Насреддин, была всегда многодеятельной, но раньше это касалось только внешнего его течения, в то время как дух, не смущаемый никакими поисками, вполне обходился простым здравым смыслом и беспрепятственно наслаждался всей полнотой своего родства с миром. А теперь деятельность передалась внутрь, захватила и дух, который как бы тоже завел своего ишака, и с ним кочует из Бухары причин в Стамбул следствий, Багдад сомнений и Дамаск отрицаний». Получается, что без ишака, как и без Багдадского вора и дервиша, образ Ходжи Насреддина не получил бы такой глубины и завершенности. Если вернуться к аналогии с лестницей духовного совершенствования, то направляющая функция по ходу движения по ней Ходжи Насреддина в значительной мере будет принадлежать именно этому персонажу.
В качестве завершающего аккорда хочется сказать, что движимый внутриличностными противоречиями и вдохновляемый высокими идеалами Леонид Соловьев создал гениальное произведение эпического масштаба. В конце концов, не так принципиально в какой степени Ходжа Насреддин несет в себе черты альтерэго Леонида Соловьева. Важно то, что над его книгами об этом герое не властно время. Они и сейчас не только развлекают, но и служат источником мудрости и душевного исцеления.