Месяц: Январь 2020

В процессе подготовки материала для этой части статьи я неожиданно обнаружил, что мое предположение о Ходже Насреддине как альтерэго  Леонида Соловьева не является уникальным. Российский писатель-фантаст Васильев А.А. в своем блоге  в июне 2017 года опубликовал пост «Леонид Соловьев», в котором  о причинах популярности дилогии о Ходже Насреддине написал следующее: «Может, как раз потому, что в этой дилогии Соловьев писал, как дышал? И Насреддин – веселый мудрец был его альтер эго, через него автор говорил с читателями о том, что он думает и чувствует, о том, что для него значит этот мир». Эта находка меня порадовала, но одновременно подтолкнула к дальнейшим размышлениям.

Леонид Соловьев, как мы убедились, был человеком, глубоким и многогранным, но вместе с тем, не лишенным слабостей и сочетавшим в себе множество противоречий. Не будет ли преувеличением и неким упрощением считать, что образу Ходжи Насреддина по силам вместить все эти метания духа его создателя? И да и нет. Безусловно, если наша гипотеза верна, то этот персонаж в первую очередь претендует на роль другого «я» писателя. Во второй части статьи уже приводились доводы в пользу этой версии. Но художественное произведение, особенно подобного эпического масштаба создается и существует по другим законам. Оно наполнено глубоким символизмом. Судьба его героев это нечто иное, чем судьба человека из плоти и крови. Сходство здесь допустимо опять же только смысловое и при условии целого ряда оговорок. Автор этой статьи никогда не взялся бы за столь неблагодарный труд, если бы не упоминаемый ранее катастрофический дефицит объективных сведений о жизни Леонида Соловьева.

Как бы то ни было, продолжим наши литературно-психологические изыскания. Для удобства восприятия кратко подведем итоги предыдущих его этапов. Итак, облик Ходжи Насреддина в «Возмутителе спокойствия» существенно отличается о такового в «Очарованном принце». Из бродяги, ведущего разгульный образ жизни и знаменитого лишь своим талантом высмеивать глупость и несовершенство мира, он превращается в чуткого и отзывчивого человека, нашедшего свое призвание в деятельной помощи несправедливо пострадавшим людям. Исследователи творчества Л.Соловьева не оставили подобную трансформацию без внимания, увязывая ее с изменениями в личности самого автора. Как известно апогеем душевного кризиса, предшествующего написанию второй части дилогии стал арест писателя. Можно с большой долей объективности говорить, что такой разворот событий был воспринят им по меньшей мере необычно для того времени. Он расценил происшедшее, несмотря на всю надуманность предъявляемых ему обвинений, как «заслуженное наказание». Этот факт дал основание предположить, что мировоззрение Леонида Соловьева в этот период имело или приобрело некоторое своеобразие, не укладывающееся в рамки общепринятой тогда  атеистической парадигмы. Нам трудно судить однозначно об истоках и глубине его веры, но исходя из приводимых нами в предыдущих частях статьи данных, он рассматривал свой арест как наказание свыше за некий поступок (предательство) в отношении своей первой жены, а также как следствие уклонения от своего писательского предназначения. Разрешение впоследствии лагерного начальства на написание им второй части дилогии было воспринято писателем как знак свыше на возможность искупления через литературное творчество. Среди других причин, способных усугубить или даже инициировать подобные личностные трансформации, нельзя не упомянуть также о предположительно психотических нарушениях (о них известно только со слов писателя по материалам допросов), которые наблюдались у Леонида Соловьева на фоне злоупотребления алкоголем.

Вернемся теперь вновь к тексту дилогии и попытаемся проанализировать, как писатель художественными средствами добивается наглядности, глубины и направленности душевных и духовных преобразований своих героев, делясь с читателем открывшемся ему путем «спасения». Забегая вперед, нельзя не признать, что при такой постановке вопроса на роль альтерэго будет претендовать еще ряд персонажей.

Л.Соловьев, он же  Ходжа Насреддин, он же Багдатский вор, он же дервиш, он же…

Бумаги мне больше не посылайте. Хватит за глаза. Я должен быть дервишем - ничего лишнего.

                                  Из письма Л.Соловьева сестре Зинаиде и родителям (8.05.1948г.)

- Тебе приходилось встречать Ходжу Насреддина в твоих воровских скитаниях?

 - Приходилось, - ответил одноглазый. - Невежественные, малосведущие люди часто приписывают мне его дела, и - наоборот. Но в действительности между нами нет и не может быть никакого сходства. В противоположность Ходже Насреддину, я провел всю жизнь в пороках, сея в мире только зло и нисколько не заботясь об усовершенствовании своего духовного существа, без чего, как известно, невозможен переход из бренного земного бытия в иное, высшее состояние.

Л.Соловьев «Очарованный принц»

            Если взглянуть на повести о Ходже Насреддине как иллюстрацию этапов духовного становления личности в понимании Леонида Соловьева, то ее этапы в первую очередь будут ассоциироваться с тремя персонажами, выведенными в заголовке подраздела. Одноглазый вор – это обычный человек, погрязший  в низменных и материальных аспектах мира, который способен пойти на преступление против ближнего ради поддержания своего собственного благополучия. На противоположном полюсе этой своеобразной духовной лестницы дервиш (в переводе с перс. нищий), в качестве которого может одновременно выступать и странствующий нищий, и мусульманский аналог монаха (аскета), отрекшегося от всего земного.

Но какое место в этой шкале займет тогда Ходжа Насреддин? Попытаемся ответить на этот непростой вопрос, отталкиваясь от содержания повестей. Начнем с дервиша. Для него он предшественник Борющихся и Созидающих дервишей будущего: «Ты, о Ходжа Насреддин, предтеча этих благодоблестных созидателей, вот почему смысл твоего земного бытия столь значителен, что должен послужить примером для многих поколений после нас…».  Напомним, что речь шла о смысле существования, подчиненному закону деятельного добра. Что касается  Багдадского вора, то для него Ходжа Насреддин, согласно предсказаниям того же дервиша, должен был выступить примером для абсолютного подражания на пути освобождения от болезненной страсти к воровству: «Если ты сможешь уподобиться ему хотя бы в ничтожной мере – ты спасен для будущего высшего бытия в иных воплощениях». Багдадского вора и дервиша объединяет тот факт, что только Ходже Насреддину по силам помочь им.  Только он  обладает даром своего рода спасителя, который был дан ему свыше как предназначение. По тексту эта избранность подчеркивается особенностями, проявившимися с самого рождения и развивающимися на протяжении всей последующей жизни.

Получается, что духовный статус Ходжи Насреддина выше статуса этих персонажей? Он мессия, который должен стоять на вершине этой символической лестницы духовного совершенства? Но как тогда быть с тем, что первая повесть начинается с описания прощания Ходжи с очередной красавицей из гарема какого-то знатного вельможи? Один из возможных ответов, способных разрешить данное противоречие может заключаться в том, что у Леонида Соловьева изначально была задумка построить сюжет, ненавязчиво и увлекательно показывая как Ходжа Насреддин восходит по этой лестнице, преодолевая от первых ее ступеней до последних. Для осуществления этой цели помимо всего прочего автор вводит вышеназванных персонажей, которые сущностно составляют с главным героем одно целое подобно диалектическим категориям. Багдадский вор и дервиш это как тезис и антитезис, создающие  напряженное смысловое противоречие, разрешающееся в Ходже Насреддине как их синтезе. Вышеназванные два героя символизируют крайние точки лестницы, а для каждой из промежуточных ступеней писатель вводит массу других промежуточных персонажей.

Ходжа Насреддин по мере свое духовного становления претерпевает трансформации от полного неведения о смысле жизни и своем высоком предназначении до уровня  равного дервишу. Чтобы сохранять интригу, возможно, поэтому Леонид Соловьев только в одной из завершающих глав сообщает читателю об исключительности Ходжи Насреддина, присущей ему с самого рождения. Обретение же веры случается с ним только на последней странице повести.

Рассматривая дилогию под таким углом, мы не можем не заметить как из повести в жанре плутовского романа она превращается в поистине эпическое произведение, в котором автор апеллирует к архитепическому сюжету о спасителе. Этот факт заставляет нас чуть пристальнее присмотреться к еще одному важнейшему персонажу произведения.   

Этот ишак — не простой ишак…

Осел был связан с виноградной лозой и потому оказался в культе олицетворенной лозы, Диониса. Осел был связан с плодородием хлебных злаков и потому оказался в культе олицетворенного хлебного злака, Деметры. Дальше осел сливается с Иисусом, олицетворением хлеба и вина. Но в Библии даны и более древние черты осла как божества солнца и плодородия, и среди них самая исконная – черта спасения. 

                                                  Фрейденберг О.М.  «Въезд в Иерусалим на осле

                                                 (из Евангельской мифологии)» (1923 г.), 1930 г.

- Ты, может быть, узнал от какого-нибудь встречного ишака, своего приятеля, где находится это озеро? - спросил Ходжа Насреддин. - Хорошо, пусть выбор пути принадлежит тебе; ты господин, я слуга; иди, куда хочешь, - я последую за тобою.

Л.Соловьев «Очарованный принц»

          Действительно, если мы внимательнее взглянем на подвиги Ходжи Насреддина, то заметим, что большей части из них (точнее возможности их осуществления) он должен быть обязан своему ослу. В первой повести это представляется как забавная случайность, когда ишак, к примеру, доставляет своего хозяина в гущу событий экзотическим способом, выбросив из седла после прыжка через канаву. Речь идет об одном из первых подвигов Насреддина, после которого устами женщины с больным ребенком писатель недвусмысленно сообщает: «Это самый умный, самый благородный, самый драгоценный в мире ишак, равных ему никогда не было и не будет». По мере развития сюжета перед читателем постепенно открываются различные ипостаси это персонажа.

         Вначале это не более чем домашнее животное, обычный атрибут бедного путника или такого бродяги как Ходжа Насреддин. К слову, осел был одомашнен раньше лошади: в Египте ок. 4500 лет до н. э., а на Ближнем и Дальнем Востоке — ок. 3000 лет до н. э.. Привязанность осла к своему хозяину и собственнику составляет одну из отличительных особенностей этого животного. В этом отношении он совершенно походит на собаку.

         Постепенно мы открываем, как любит и дорожит Насреддин своим другом. Последний отвечает ему взаимностью, не раз выручая из щекотливых ситуаций. Для Ходжи Насреддина он становится неким подобием ангела-хранителя. По мере развития сюжета весомость роли осла все более и более возрастает. В «Очарованном принце» именно ишак указывает ему нужное направление при поиске озера. Одновременно автор продолжает маскировать значимость данного персонажа для читателей. Создается впечатление, что делает он это специально (возможно, чтобы обмануть бдительных цензоров), как бы вуалируя истинный смысл осла, пряча его в тени своего хозяина. Даже когда читатель узнает, что ишак знает мысли и чаяния Ходжи Насреддина лучше него самого, то это воспринимается им как гипербола.  Ну а после успешно «исполненной» ослом роли египетского принца, превращенного после злых чар в ишака, у читателя вообще не должно было бы остаться сомнений подчиненном положении данного персонажа.

         Истинное значение образа осла может быть считано в полной мере только в том случае, если подойти к дилогии как к эпическому произведению. Только в этом случае читатель за фигурой простого ишака сможет разглядеть еще один архетипический образ, наполненный глубоким символизмом. Напомним, что в Древнем Египте осел - одна из форм солнечного божества. С образом этого животного связан  бог ярости и разрушения Сет (изображается с головой осла). В Вавилоне его образ принимал бог Ниниб. В древнееврейской традиции осел выступает как священное животное судей, царей, пророков. Ослица Валаама (Чис. 22) оказывается  не только мудрее своего хозяина, но и сообщницей ангела, выполняющего божью волю. В мусульманской традиции осел - одно из животных неба. Не менее важное значение имеет образ этого животного и в христианстве. Вот лишь короткий перечень библейских событий с его участием, которые нашли отражение в религиозном искусстве. Это уже упомянутая нами Валаамова ослица, которая знала волю Божью лучше людей; Жертвоприношение Исаака; Рождество Христово; Бегство в Египет; Вход Господень в Иерусалим.

         Ключевую подсказку, приоткрывающую глубинный смысл образа осла в дилогии Леонид Соловьев вкладывает в уста дервиша: «Твоя жизнь, о Ходжа Насреддин, была всегда многодеятельной, но раньше это касалось только внешнего его течения, в то время как дух, не смущаемый никакими поисками, вполне обходился простым здравым смыслом и беспрепятственно наслаждался всей полнотой своего родства с миром. А теперь деятельность передалась внутрь, захватила и дух, который как бы тоже завел своего ишака, и с ним кочует из Бухары причин в Стамбул следствий, Багдад сомнений и Дамаск отрицаний». Получается, что без ишака, как и без Багдадского вора и дервиша, образ Ходжи Насреддина не получил бы такой глубины и завершенности. Если вернуться к аналогии с лестницей духовного совершенствования, то направляющая функция по ходу движения по ней Ходжи Насреддина в значительной мере будет принадлежать именно этому персонажу.

         В качестве завершающего аккорда хочется сказать, что движимый внутриличностными противоречиями и вдохновляемый высокими идеалами Леонид Соловьев создал гениальное произведение эпического масштаба. В конце концов, не так принципиально в какой степени Ходжа Насреддин несет в себе черты альтерэго Леонида Соловьева. Важно то, что над его книгами об этом герое не властно время. Они и сейчас не только развлекают, но и служат источником мудрости и душевного исцеления.

Времена не выбирают, в них живут и …

  Судьба — понятие внутреннее; трагические судьбы возникают чаще всего от несоответствия внутреннего мира человека и времени, в котором он живет.

Л.Соловьев «Книга юности»

Я думал только о том, чтобы скорее вырваться из следственной тюрьмы куда-нибудь – хоть в лагерь. Сопротивляться в таких условиях – не имело смысла, тем более, что мне следователь сказал: «Суда над вами не будет, не надейтесь. Ваше дело пустим через Особое совещание». Кроме того, я часто своими признаниями как бы откупался от следователя – от его настойчивых требований дать обвинительные показания на моих знакомых – писателей и поэтов, среди которых преступников я не знал. Следователь не раз говорил мне: «Вот вы загораживаете всех своей широкой спиной, а вас не очень-то загораживают».

Из «Ходатайства о реабилитации» Л. Соловьева,

направленные генеральному прокурору СССР в 1956 году

Как уже говорилось в предыдущих частях статьи, одним из самых уникальных и достоверных документальных свидетельств из жизни Леонида Васильевича Соловьева являются материалы следственного дела 1946-1947 годов и ходатайства о реабилитации, направленного генеральному прокурору СССР в 1956 году. Из них мы можем узнать не только некоторые неизвестные факты его жизни, предшествующие аресту, но и особенности поведения писателя в тюрьме, включая специфику общения со следователем. К сожалению, с оригинальными источниками автору этой статьи познакомиться не удалось, поэтому опираться мы будем на материалы Ильи Бернштейна, которые он представил в статье «Дело Леонида Соловьева». Впервые она увидела свет в 2015 году в качестве одного из приложений, изданной им новой редакции повести Л.Соловьёва «Очарованный принц».

         Итак, основанием для предъявления обвинения писателя послужили показания, арестованных МГБ СССР в 1944 году участников «антисоветской группы» – писателей Улина Л.Н., Бондарина С.А. и Гехта А.Г . Они утверждали, что Л.Соловьев высказывался о необходимости изменения существующего в Советском Союзе строя на буржуазно-демократических основах. Он, якобы, неоднократно демонстрировал проявления террористических настроений в отношении руководителя ВКП(б) и советского правительства. Были еще показания Фастенко А.И., который ссылался на слова Л.Соловьева, что «он лично готов совершить террористический акт против вождя партии, сопровождая это оскорбительными выражениями». Подобное просто так сойти с рук не могло. Не случайно, поэтому сразу после ареста ему инкриминировали терроризм. По сути это расстрельная статья. В более суровые тридцатые у Соловьёва вообще не было бы шансов сохранить жизнь. Но как ему удалось в ходе допросов убедить следователя переквалифицировать обвинение, на ту «дежурную» по тем статью – «За антисоветскую агитацию и террористические высказывания»?  Еще более фантастичным (такого не было ни до, ни после) выглядит полученное им от лагерного руководства разрешение работать над второй книгой о Ходже Насреддине. Остановимся на этих вопросах подробнее.

Забегая вперед, скажем, что сам  Илья Бернштейн после знакомства с материалами дела приходит к следующей оригинальной гипотезе: «Не исключено, что его поведение на следствии было продуманным: Соловьёв решил выбиться из мгбшной колеи, представив себя в не очень типичном для «врага народа», но вызывающем у следователя понимание и даже сочувствие образе (хорошо вписывающемся и в архетипические представления, и в его, Соловьёва, реальные обстоятельства)». Согласно его точке зрения, поведение писателя в заключении само по себе было сродни «плутовскому роману».  Но не будем спешить с выводами, а попытаемся посмотреть фактам в глаза.

Начнем с описания обстоятельств и той атмосферы, которая окружала подследственного Леонида Соловьева. Итак, следствие по делу шло полгода, но в общей сложности писатель провел в тюрьме 9 месяцев. Суда не было, а решение выносилось ОСО (Особым совещанием при ОГПУ-НКВД СССР). Это внесудебный орган, который стал одним из главных инструментов массовых репрессий в СССР в период 1920 -1950-х годов. За время следствия Л.Соловьев был подвергнут 15 допросам. Первый из  их них состоялся 5 сентября 1946 года, последний – 28 февраля 1947-го. Наибольшая интенсивность психологического давления на писателя пришлась на первые 8 допросов, которые представляли собой многочасовые «беседы» со следователем (например, с 22.30 до 03.20,), следующие один за другим. Поскольку днем осужденным спать не разрешалось, то на сон тогда Л.Соловьеву отводилось не более двух с половиной часов. Оговоримся сразу, что ему, к счастью не пришлось испытать на себе весь арсенал приемов выбивания из заключенных нужных показаний. В частности, к нему не применялись меры  физического воздействия, что было тогда вполне рутинной практикой. К примеру, в составленном для Сталина в июле 1947-го обзоре практики ведения следствия министр госбезопасности Абакумов сообщал, что в отношении не желающих сознаваться «врагов советского народа» органы МГБ в соответствии с указанием ЦК ВКП(б) от 10 января 1939 года «применяют меры физического воздействия». Что это были за меры, нам сейчас хорошо известно.

По мнению Ильи Бернштейна с 12 октября (с восьмого допроса) ситуация кардинально меняется. Допросы упрощаются, а под конец становятся и вовсе формальными. Следователь укладывается в полтора-два часа и стараетсяся управиться до конца положенного рабочего дня. Что же поменялось в установках следователя – подполковника Рублева?  Между прочим, того самого следователя, который годом с небольшим ранее составлял обвинительное заключение по делу Александра Исаевича Солженицына. Чтобы у читателя сложилось собственное впечатление о характере ответов Леонида Соловьева, приведем с некоторыми сокращениями выписки из протоколов его допросов:

«Следователь: В чём выражалась ваша безответственность?

Соловьев: Во-первых, я разошёлся с женой из-за своего пьянства и измен и остался один. Я очень любил жену, и разрыв с ней был для меня катастрофой. Во-вторых, усилилось моё пьянство. Мои трезвые работоспособные периоды становились всё меньшими, чувствовал, что ещё немного, и моя литературная деятельность будет уже вконец невозможной, и я как писатель буду кончен. Всё это способствовало возникновению у меня самого мрачного пессимизма. Жизнь казалась мне обесцененной, беспросветной, мир – бессмысленным и жестоким хаосом. Всё вокруг я видел в тёмном безрадостном тяжёлом свете. Я стал сторониться людей, потерял ранее мне присущие весёлость и жизнерадостность. Именно ко времени наибольшего обострения моего духовного кризиса относится и наибольшее обострение моих антисоветских настроений (1944–1946 годы). Я был сам болен, и весь мир представлялся мне тоже больным….

Следователь:  Почему вы называете себя одиноким, ведь вы были женаты, а также имели друзей?

Соловьев:   Моё пьянство, беспорядочная жизнь, связь с босяками и бродягами из арбатских пивных, которых я целыми группами приводил к себе в гости домой, привели к тому, что у меня с женой произошёл окончательный разрыв. Рано утром она уходила на службу, возвращаясь только поздно вечером, ложилась тут же спать, целыми днями я был один. Передо мной встал вопрос о полной невозможности продолжения такой жизни и необходимости какого-то выхода.

Следователь:  В чём же вы стали искать выход?

Соловьев: Я серьёзно думал о самоубийстве, но меня останавливало то, что я умер бы весь испачканный. Я стал думать о постороннем вмешательстве в мою судьбу и чаще всего останавливался мыслью на органах НКВД, полагая, что в задачу НКВД входят не только чисто карательные, но и карательно-исправительные функции.

В начале 1945 г. после нескольких галлюцинаций я понял, что моя психическая сфера расстроена вконец и час для решительного поступка настал. Я пошёл в первый художественный кинотеатр на Арбатской площади, где узнал у дежурного НКВД театра номер коммутатора, стал звонить и просить соединить меня с литературным отелом НКВД.

Следователь:  Зачем?

Соловьев:  Я хотел сказать, что я стою на краю бездны, что прошу изолировать меня, дать мне опомниться, затем выслушать по-человечески и взять меня в жёсткие шоры на срок, который необходим, чтобы вытрясти всю моральную грязь.

Следователь: Вы дозвонились в НКВД?

Соловьев: Я дозвонился до дежурного, сказал ему, откуда я звоню и кто я такой, и стал ждать ответа. В это время директор кинотеатра, участливо расспросив меня и видя мое тяжёлое психическое состояние, соединил меня с Баковиковым, сотрудником редакции газеты «Красный флот», где я работал до демобилизации, я сказал Баковикову о моём тяжёлом состоянии, просил у него какой-нибудь помощи.

Следователь:  Какую помощь вам оказали?

Соловьев: Баковиков добился помещения меня в нервно-психиатрическую лечебницу для инвалидов Отечественной войны, где я пробыл 2 месяца. Вышел я в более или менее спокойном состоянии, но с тем же ощущением тяжести на душе».

Можно ли увидеть за ответами Леонида Соловьева некую особую стратегию воздействия на следователя, как это предположил Илья Бернштейн? Подобная точка зрения, безусловно, имеет право на существование. Особенно это касается пассажа относительно спасительных ожиданий от НКВД. Представления о «целительном» и «воспитательном»  потенциале этой организации, как известно, начиная с 30-х годов, насаждались в общественном сознании советских граждан с помощью популярных деятелей культуры. В этой связи можно вспомнить, например, о командировании в августе 1933 года большой группы писателей на строительство Беломорско-Балтийского канала, которое велось силами заключенных Белбалтлага. По сообщениям тогдашней прессы под писательский десант было снаряжено четыре железнодорожных вагона. Насколько убедительной для них была эта поездка, можно лишь догадываться. Но официальную позицию хорошо иллюстрирует цитата Михаила Зощенко из заметки «Возвращенная молодость»: «Я на самом деле увидел подлинную перестройку, подлинную гордость строителей и подлинное изменение психики у многих (сейчас можно назвать так) товарищей».    

Конечно, в интересах сюжета, куда более интригующим было бы представить Леонида Соловьева в тюрьме хитроумным и изобретательным героем, который  переиграл следователя, ведя себя на допросах подобно живому воплощению Ходжи Насреддина. Вот как сам писатель в повести «Очарованный принц» описал поведение в сходных обстоятельствах своего любимого персонажа.

«Допрос вельможа начал не сразу — долго перебирал и перекладывал бумаги, что-то в них подчеркивая ногтем, зловеще усмехался и мычал.

Наконец, обратив к Ходже Насреддину проницательный, насквозь проходящий взгляд, он сказал:

— Ты сам знаешь, почему схвачен и ввергнут мною в тюрьму. Мне известно о тебе все, я уже давно охочусь за тобою. Расскажи теперь сам о своих злодеяниях и открой свое настоящее имя.

В жизни Ходжи Насреддина это был не первый допрос; он молчал, выгадывая время.

— Отнялся язык? — прищурился вельможа. — Или позабыл? Придется освежить твою память.

Угрюмый толстяк выпятил подбородок, впившись в Ходжу Насреддина немигающим взглядом.

Горбатый палач отступил на шаг и приподнял плеть, изготовляясь к удару.

Ходжа Насреддин не дрогнул, не побледнел, но в глубине души смутился, чувствуя себя ввергнутым в черную пучину сомнений.

Только одного боялся он: опознали!...

Любой обычный человек на месте Ходжи Насреддина так бы именно и порешил, и неминуемо выдал бы свое внутреннее смятение либо взглядом, помутившимся от страха, либо неуместным, судорожным смехом, — и, конечно, отправился бы на плаху, погубленный собственной слабостью, бессильем верить. Но не таков был наш Ходжа Насреддин, — даже здесь, в руках палачей, не изменил он себе, нашел силы, чтобы мысленно сказать и повторить со всей твердостью духа: "Нет!"»

Вне всякого сомнения, будет некорректным с нашей стороны пытаться проводить параллели между реакциями выдуманного персонажа и автором, его породившим. С другой стороны, ничто не мешает нам еще внимательнее сосредоточиться на вопросе, насколько поведение  Леонида Соловьева во время следствия было наигранным и продуманным? Тем более, мы понимаем, что мотив для подобного у него присутствовал серьезный. Вернемся с этой целью к рассуждениям Ильи Бернштейна.

            «Не стану утверждать, что Соловьёв разыгрывал следователя (который, например, легко мог проверить подлинность истории со звонком в НКВД), но выгоды такой стратегии поведения на следствии очевидны, особенно для обвиняемого в терроризме: какую опасность для страны может представлять опустившийся пьяница? Да и как можно всерьёз рассматривать его как антисоветчика-агитатора? Ясно же – зелёный змий попутал. «Я затрудняюсь дать точные формулировки своих высказываний в пьяном виде, так как, протрезвившись, ничего решительно не помню и узнаю о том, что было, лишь со слов других лиц»»

Наказан тюрьмой и покаялся, но….

«Надо признаться, что голос гражданской, государственной совести молчал во мне — вернее, заглушался мощным звучанием одиннадцатой заповеди: «Не доносительствуй». Такую заповедь бог, конечно же, начертал на скрижалях, но Моисей выскреб божье слово, так как был государственным деятелем»

Л.Соловьев «Книга юности»

Человек в принципе или по назначению своему есть безусловная внутренняя форма для добра как безусловного содержания; все остальное условно и относительно. Добро само по себе ничем не обусловлено, оно все собою обусловливает и через все осуществляется. То, что оно ничем не обусловлено, составляет его чистоту; то, что оно все собою обусловливает, есть его полнота, а что оно через все осуществляется, есть его сила, или действенность.

В.Соловьев «Оправдание добра»

         Повторимся еще раз, что с выдвинутыми Ильей Берншейном аргументами трудно не согласиться. Однако как быть с тем, что Леонид Соловьев, «выставляя себя в нужном свете», пусть с некоторым преувеличением, но пытался быть искренним? Не похожи ли его ответы на своеобразную исповедь? Причем, исповедь в неком «мистическом» смысле!?! Некоторые его ответы на допросе, действительно, выглядят как покаяние. И кается он вовсе не следователю, поэтому  в его ответах нет места клевете и доносительству. Исходя из анализа И.Бернштейна, он не использует слова «клевета», «предательство», «измышления» и им подобные». Такая лексика более характерна для вопросов следователя, чем ответов подследственного. Из ходатайства о реабилитации известно, что следователь Рублев психологически давил на него, пытаясь заставить дать компрометирующую информацию на своих коллег и друзей. Ответы Леонида Соловьева на подобные вопросы, действительно, кажутся вполне себе продуманными. Его линию защиты Илья Бернштейн по этим аспектам описывает так: «компрометирующее – только об уже осуждённых, всех прочих – и прежде всего, арестованных, – по мере сил выгораживать».

         «Седых меня никогда не поддерживала, осаживала; её политические взгляды отличались устойчивостью»; «Русин, Виткович, Коваленков не раз говорили мне, что я должен прекратить пьянство и болтовню, подразумевая под этим антисоветские разговоры»; «Фамилии писателей, названных Улиным, не помню»…

«Егорашвили внушал мне мысль, что надо отличать действительные цели государства от его деклараций, лозунгов и обещаний, что все обещания, манифесты, декларации не более как клочки бумаги»; «Наседкин сказал: колхозы – это догматическая выдуманная форма сельской жизни, если крестьяне кое-как и тянут своё существование, то исключительно за счет жирового слоя, накопленного в годы нэпа»; «Макаров заявлял, что ликвидация кулачества является по существу обезглавливанием деревни, устранением из неё наиболее здорового, трудолюбивого и инициативного элемента» (писатель Иван Макаров расстрелян в 1937-м, литературовед Давид Егорашвили и поэт Василий Наседкин – в 1938-м).

Но вернемся к теме «исповедальности» во время допросов Леонида Соловьева. Конечно, кондовые психиатры с учетом информации от писателя о злоупотреблении алкоголем, депрессивных  переживаний и психотических нарушений могут заподозрить в его поведении последствия аффективно-бредовой переработки происходящего. Несмотря на гипотетическую возможность и такого сценария, нам более правдоподобной представляется все же другая точка зрения. В качестве подтверждения возможной  исповедальной нотки в его ответах следователю могут служить особенности мышления и мировосприятия Леонида Соловьева. Его, вероятно, нельзя считать в полной мере религиозным человеком, хотя он воспитывался в духе православия (напомни, его родители были православными миссионерами) и хорошо знал библию. Из текстов писателя также следует, насколько серьезно он относился к вопросам судьбы, предначертанного и предназначенного, а также идее «деятельного добра». Последняя является продолжением взглядов, изложенных известнейшим русским религиозным философом Владимиром Соловьевым в работе « Оправдание добра». Этого философа, кстати, Леонид Соловьев в шутку называл своим родственником.

Вот какие рассуждения о судьбе и воле случая мы можем найти, например, в «Книге юности»: «Выручил меня случай, опять случай, в который уж раз! Вообще если подумать, то случай представится разуму чем-то весьма таинственным, как бы имеющим собственную волю: одним людям он неизменно благоприятствует, другим наоборот. Мусульманам, исповедующим   ислам, хорошо — для них случая нет, есть предопределение судьбы, а вот нам, не верящим в предопределение, порою приходится тревожно размышлять о месте и значении случая в нашей жизни».

В подтверждение  особенной оценки Леонидом Соловьевым факта ареста мы приведем слова, сказанные им Ю.Олеше вскоре после освобождения: «Я принял это как возмездие за преступление, которое я совершил против одной женщины — моей первой», как он выразился, «настоящей жены. Теперь я верю, я что-то получу». Нельзя не отметить, что подобная оценка, практически буквально перекликается с уже приведенными нами показаниями писателя  на допросах.

И, наконец, повесть Леонида Соловьева «Очарованный принц». Как в свете вышеописанного он воспринял, полученное им в тюрьме разрешение на возможность  продолжения работать над книгой? Как случайность или знак свыше, что получает шанс быть прощенным?!? Ответ, на наш взгляд, заключен в самой книге. Уже ее название, отсылающее к повести «Очарованный странник» Николая Лескова говорит о многом. Как известно, одним из двигателей сюжета этой удивительной повести было «знамение», данное во сне главному герою монахом, которого он накануне непреднамеренно убил. Тот сообщает, что он его матерью  был «богу обещан». В подтверждение своих слов монах ему дает знамение: «будешь ты много раз погибать и ни разу не погибнешь, пока придет твоя настоящая погибель, и ты тогда вспомнишь материно обещание за тебя и пойдешь в чернецы». В «Очарованном принце» сходную функцию выполняет дервиш, попросивший Ходжу Насреддина исправить совершенный им в молодости грех и вернуть проигранное в кости горное озеро. Он же устами Багдадского вора сообщает о предназначении Ходжи Насреддина: «Только круглый невежда может искать сходства между мною и Ходжой Насреддином, вся жизнь которого посвящена деятельному добру и послужит примером для многих поколений в предстоящих веках».

Но что делать на шумном базаре жизни тому, у кого весь товар состоит из возвышенных чувств и неясных мечтаний, а в кошельке вместо золота и серебра содержатся одни сомнения да глупые вопросы: где начало всех начал и конец всех концов, в чем смысл бытия, каково назначение зла на земле и как без него мы смогли бы распознавать добро? Кому нужен такой товар и такие монеты здесь, где все заняты только торгом: приценяются и покупают, рвут и хватают, продают и предают, обманывают и надувают, орут и вопят, толпятся и теснятся и не прочь при случае задушить зазевавшегося! Такой человек ничего не продаст и не купит на этом базаре с прибылью для себя – его место среди нищих и дервишей…

Л.Соловьев «Очарованный принц»

Один очень близкий мне человек, ознакомившись с первой частью статьи, предостерегающе заметил, что пытаться находить психологическое сходство между автором и героями его произведений дело очень неблагодарное и нередко приводящее исследователя к ошибочным выводам. Ведь писатель создает свой самобытный мир. Являясь творцом, личностно участвуя в этом процессе, он, между тем, свободен в своих начинаниях. Полет его фантазии, если не брать во внимание внешнюю и внутреннюю цензуру, ничем не ограничен.

С этими доводами нельзя не согласиться. В отношении Леонида Соловьева они справедливы вдвойне. По свидетельству сестры писателя Екатерины он «был фантазером и мечтателем и таким оставался всю жизнь». Вместе с тем в литературе есть множество примеров, когда авторы намеренно наделяют персонажей чертами сходства с самим собой, проецируя на них свое альтерэго. Их родство не обязательно должно быть буквальным, а судьбы вообще могут кардинально расходиться. Общность писателя и его героя в этом случае проявляется в схожести их душевной устремленности. Нередко автор, в силу тех или иных причин, не имеет возможности реализовать свои чаяния и  перекладывает их на плечи своего персонажа. Герой становится ему особенно близким, а произведение расценивается как оправдание своей, возможно, далекой от идеала жизни.

Ходжа Насреддин как альтерэго Леонида Соловьева

Рискнем предположить, что в творчестве Леонида Соловьева есть герой, который претендует на то, чтобы нести в себе черты его альтерэго. Это Ходжа Насреддин. На первый взгляд перед нами лишь знаменитый фольклорный персонаж народов Средней Азии. Однако ряд фактов заставляют поставить этот тезис под сомнение. Приведем некоторые из них. В реальных источниках (притчах, сказках, анекдотах и т.д.) Ходжа Насреддин предстает, как правило, «сухощавым стариком». Соловьев же делает его своим ровесником. Напомним, что повесть «Возмутитель спокойствия» начинается с фразы: «Тридцать пятый год своей жизни Ходжа Насреддин встретил в пути». Если учесть, что сам писатель родился в 1906 году, а книга вышла в 1940 году, то факт этот вряд ли является простой случайностью. Такое же соответствие можно найти и в «Очарованном принце». В нем герой, как и писатель, перешагнули свой сорокалетний рубеж.

К слову, Леонид Соловьев не верил в случайности. В своих произведениях он очень часто обращается к понятию судьбы как таковой, иллюстрируя ее превратности рассказами из жизни различных людей. Известно, что Соловьев был к себе достаточно критичен и не воспринимал себя писателем с большой буквы. Евгений Калмановский приводит такие его слова: «Писатели — это Пушкин, Лев Толстой, Горький, а я только литератор…». Вместе с тем нельзя сказать, что  свое творчество он считал случайным занятием. В некоторых его оценках и поступках угадывалось отношение к своему писательскому ремеслу как к предназначению.

В высказываниях Леонида Соловьева после ареста на допросах у следователя, письмах из лагеря близким, а также в разговорах уже после освобождения поднимается тема «заслуженно понесенного им наказания». Конечно же, это не имеет ничего общего с предъявляемыми ему обвинениями в терроризме и антисоветской агитации. Он воспринимает свой арест как нечто совершенно иное – наказание за свои жизненные прегрешения. Тут и «преступление перед первой женой» (из разговора с Ю.Олешей), пьянство, загулы и связанный с этим уход от творчества (из стенограмм допросов). Выделим отдельно, что «вынужденное» писательское молчание (уклонение от предназначения) он также серьезно рассматривал в качестве греха, достойного кары свыше. Его попытка еще в ходе следствия ходатайствовать о предоставлении возможности написания продолжения повести о Ходже Насреддине, помимо иных возможных смыслов, в данном контексте представляется своего рода вопрошанием к высшему началу. Будет ли ему даровано прощение, чтобы продолжить писательскую миссию?

Можно представить, насколько его воодушевило чудесным образом полученное разрешение заниматься в свободное время писательским трудом! И с каким жаром, жертвуя часами отдыха и ночным сном, он принялся его исполнять! Подтверждением могут служить следующие строки из писем своей сестре Зинаиде: «Как хотелось бы дописать книгу, а потом и умереть не прочь! Будет жаль, если не удастся дописать – судя по первой трети, книга обещает быть по-настоящему хорошей – тогда бы я уже мог не беспокоиться за свое место  пантеоне литературы русской. Ведь литература – такое дело: важнее гораздо написать одну хорошую книгу, чем десяток плохих…..Вот куда, оказывается, надо мне спасаться, чтобы хорошо работать – в лагерь! Невероятно, но факт…». 

Ранее уже отмечалось, что практически не осталось исповедальных заметок Леонида Соловьева о самом себе. Исключениями являются лишь неоконченная «Книга юности», его немногие письма близким, а также  личное дело заключенного со стенограммами допросов. Этого катастрофически не достает, чтобы судить о внутреннем мире и происходящих в его душе с годами изменений. Иным образом обстоят дела с судьбой его героя – Ходжой Насреддином. Благодаря тому, что «Очарованный принц» все же был дописан, читатели становятся свидетелями кардинального преображения главного героя. Ходжа Насреддин времени «Возмутителя спокойствия» по своему духовному уровню больше соответствует Багдадскому вору в «Очарованном принце». Из плута и насмешника (не лишенного, впрочем, доброты и чувства сострадания к ближним), каким его знали ранее, Насреддин второй части предстает истинным мудрецом, обретшим к тому же «собственную веру». Стержнем этой веры, оказывается «закон деятельного добра». Попытаемся теперь реконструировать, какие же этапы личностного и писательского становления проходил в эти периоды жизни сам Леонид Соловьев? 

Портрет писателя в интерьере эпохи

Чтобы читатель более зримо представил  личность Леонида Соловьева, приведем краткие описания присущих ему черт. Начнем с внешнего облика. Это был человек высокого роста. Известный сценарист Борис Добродеев, вспоминая встречу с Соловьевым в 1945 году, описывает его «высоченным майором» в форме морского пехотинца. А вот что пишет Юрий Олеша об июльской встрече с  ним уже после его освобождения из лагеря в 1954 году: «Встретил вернувшегося из ссылки Леонида Соловьева («Возмутитель спокойствия»). Высокий, старый, потерял зубы. (…) Прилично одет». По словам Евгения Калмановского: «Лицо Леонида Васильевича вряд ли когда-нибудь было совсем открытым, легко читаемым. Скорей, в этом мужицком, деревенском лице был оттенок (не подчеркнутый) «себе на уме», «рот на запоре»— впрочем, до поры: пока не взорвется и запор не слетит». В лице Соловьева имелась одна странность. Как вспоминает его товарищ и коллега В.Виткович: «В одном глазу к его зрачку будто кто-то прилепил снизу еще ползрачка. И когда глаза загорались весельем, эта половина вся светилась, озаряя лицо». О присущей ему анатомической особенности левого зрачка писал в «Книге юности» и сам Леонид Соловьев: «В молодости я обладал очень острым зрением, киргизским, к тому же левый зрачок у меня удлинен. Днем это почти незаметно, зато ночью зрачок расширяется вдвое больше правого, и в молодости я, подобно окривевшему коту, мог видеть левым глазом в темноте».

О каких особенностях характера Соловьева можно говорить с большей или меньшей достоверностью? Вот как грубыми штрихами тезисов мог бы выглядеть его психологический портрет. Итак, по воспоминаниям матери, сестер, а также заметкам о себе самого писателя:

• «в детстве был склонен к слезам и восторженному веселью» (воспоминания близких), «обладал свойством жарко и мучительно краснеть по любому поводу» (из «Книги юности».
• был наделен хорошо развитым воображением, склонностью к фантазированию и мечтательности (в купе со склонностью к перемене мест это привело к тому, что будучи ребенком он убегал из дома, чтобы вступить в красноармейский отряд и бороться с басмачами)
• был непрактичным (лишенным коммерческой жилки) человеком
• в отличие от своего любимого героя Ходжи Насреддина, плохо разбирался в людях, часто ошибался в их оценках (как правило, из-за склонности к идеализации)
• был увлекающимся, с некоторой склонностью к авантюризму («вся жизнь тех лет представляется мне теперь огромным, неслыханным приключением всемирного масштаба, чтобы попасть в личное приключение, не надо было искать его — не уклоняться, не прятаться, больше ничего не требовалось — приключение само находило своих героев» - из «Книги юности»). 
• в обычных житейских обстоятельствах проявлял себя ведомым и сомневающимся человеком, но в экстремальных ситуациях страхам подвержен не был («вообще мне свойственно пугаться задним числом, когда опасность уже миновала, то же самое было со мною и на войне»  из «Книги юности»)
• многими отмечается его доброта, сентиментальность, бескорыстность и щедрость («не смог ловить рыбы на удочку, увидев, как задергался у него в руке червяк. Совал деньги случайным знакомым как бы взаймы» - из Е.Калмановского)

Прервем на этом далеко неполный перечень присущих Леониду Соловьеву характерологических особенностей, чтобы остановиться чуть подробнее на отдельных этапах становления его как писателя. Очень показательным в этой связи выглядит 1930 год, когда в издательстве «Московский рабочий» выходит небольшая книжечка Л.Соловьева «Ленин в творчестве народов Востока». Чем же примечательна данная книга? В истории ее создания и резонансе, который она вызвала своим выходом, как в зеркале отражены и противоречия времени, и люди, одновременно конструирующие это время и пытающиеся к нему приспособиться. Но самое главное – это документальное свидетельство происшедшего в душе писателя в 30-е годы очень важного нравственного перелома. Судите сами.

Наиболее полно эта история изложена товарищем Соловьева и соавтором по созданию сценария о Ходже Насрддине Виктором Витковичем в его книге «Круги жизни». Приведем с некоторыми сокращениями выдержки из рассказа «Ненаписанный сюжет».

«Тяга к фольклору и народному языку у Лени проявилась очень рано…Еще учеником он начал приспосабливать узбекский фольклор к русскому языку и очень этим забавлялся…. Смерть Ленина потрясла всех…. Лене Соловьеву тогда было семнадцать, и он отозвался на смерть Ленина стихами.

«Ленин дал гафизам право петь о чем угодно —

И они все сразу запели о нем….»

«Мы не знаем, откуда пришел Ленин,

Мы не знаем, куда ушел Ленин.

В 17-м году мы испугались его слов,

В 18-м — шли против него,

В 22-м — наши сердца бились любовью к нему,

В 24-м мы лили слезы о нем.

Знали мы его семь лет».

Исписал такими стихами объемистую тетрадь, потом всюду возил с собой и наконец привез в Москву, куда приехал учиться на сценарный факультет Института кинематографии. Здесь знакомые молодые литераторы прочли и восхитились.

— Смерть Ленина вас потрясла. Видно по стихам. Это настоящее!

— Допустим. Но кто поверит в издательстве, что их написал я? Они явно фольклорны!

— Ну, издайте как фольклор. Не все ли равно…

И тогда (бесшабашность юности!) в конце каждого стихотворения Леня сделал сноску «записано там-то»: назвал несколько кишлаков в районе Коканда и Ходжента, где довелось быть, а под двумя-тремя стихотворениями для правдоподобия — выдуманные фамилии каких-то стариков… Книгу встретили хорошо, хвалили талантливого молодого фольклориста. Но это послужило причиной трагикомической истории….

В Ташкенте научные сотрудники только что созданного Института языка и литературы были обескуражены: столько песен о Ленине, а они их в оригинале видеть не видывали. И летом 1933 года была отправлена на место фольклорная экспедиция — записать эти песни на узбекском и таджикском языках. Сначала об этом узнал я: от Миши Лоскутова…. Услыхав про это, Леня аж подскочил, несколько раз переспрашивал, что за человек Лоскутов, можно ли верить ему, вдруг начал хохотать. И так же внезапно умолк, помрачнел и в конце концов мне все рассказал.

По его просьбе я написал Тане Емельяновой (вместе когда-то учились в школе, а в то время она организовала в Ташкенте «Театр чтеца»), просил разузнать, чем кончилась экспедиция. И потянулись для Лени недели ожиданий, тревог. Как он себя проклинал! ….прошло четыре года со дня выхода книги, а то и пять.…Леня то предавался мрачным видениям, что подделка обнаружится, он будет опозорен, и придется покинуть Москву. «Боюсь, Витя, как бы мне не пришлось бить в барабан отъезда!» То закрывал тревогу смешными рассказами:

— Ехал путник. Вдруг из-за забора голова в чалме: «Брат! Ты, наверное, устал — будь гостем!» — «А куда мне привязать лошадь?» — «Привяжи к моему длинному языку», — ответил смущенный хозяин. Так и мне — останется лишь отшучиваться.

Всякая ложь начинает гнить.. И пожалуй, как раз тогда впервые родился у Лени повышенный интерес к нравственным вопросам, который не оставлял его всю жизнь.

Ответ от Тани Емельяновой пришел через месяц. Она писала, что экспедиция задержалась, лишь теперь возвратилась и что, по наведенным справкам, съездила успешно: все песни, за исключением одной, найдены и записаны. Мы с Леней смотрели друг на друга, выпучив глаза. Потом Леня начал хохотать, задыхаясь от смеха и заливаясь слезами….Фольклорная экспедиция — это ясно! — не захотела возвращаться ни с чем: время затрачено, командировочные съедены… И они попросту перевели песни с русского языка на узбекский и таджикский, а одну песню «не нашли» — для правдоподобия.

Несколько лет спустя зашел я как-то к Лене, у него на столе была раскрыта знаменитая на Востоке книга о любви Вис и Рамина: не поэта Гургани, а ее древнегрузинское прозаическое переложение. Леня усмехнулся:

— Любопытные строки! Глядите! — Взял книгу в руки и прочел мне вслух: — Два дьявола вражды всегда следуют за человеком. Один советует: «Сделай так-то и так-то, и тебе будет выгодно!» И когда человек его послушается, другой, в свою очередь, говорит: «Почему ты так поступил? Ты погиб!» Первый дьявол заставляет тебя делать то, в чем второй принуждает раскаиваться. — Захлопнул книгу: — Это про меня!»

Посвящается моему учителю - Архангельскому А.Е.,

считавшему «Повести о Ходжи Насреддине» учебником

 и одновременно эффективным инструментом психотерапии

  - Этот ишак — не простой ишак! — объявил Ходжа Насреддин. — Он принадлежит самому эмиру. Однажды эмир позвал меня и спросил: «Можешь ли ты обучить моего любимого ишака богословию, чтобы он знал столько же, сколько я сам?» Мне показали ишака, я проверил его способности и ответил: «О пресветлый эмир! Этот замечательный ишак не уступает остротой своего ума ни одному из твоих министров, ни даже тебе самому, я берусь обучить его богословию, и он будет знать столько же, сколько знаешь ты, и даже больше, но для этого потребуется двадцать лет». Эмир велел выдать мне из казны пять тысяч таньга золотом и сказал: «Бери этого ишака и учи его, но клянусь Аллахом, если через двадцать лет он не будет знать богословия и читать наизусть Коран, я отрублю тебе голову!»

- Ну, значит, ты заранее можешь проститься со своей головой! — воскликнул чайханщик. — Да где же это видано, чтобы ишаки учились богословию и наизусть читали Коран!

Необязательное отступление

Однажды я, встречаясь по какому-то поводу с друзьями, которые очень далеки от психиатрии, был застигнут врасплох таким вопросом:

 - Признайся! Мы тут сидим довольные, языки распустили, а ты, небось, всем нам уже диагнозы поставил?

         Совершенно искренне мне пришлось объяснять, что диагноз в психиатрии не имеет такого значения как в других медицинских специальностях. Ставить же его каждому встречному, признак ограниченности или даже профессиональной деформации психиатра. Диагноз это всего лишь некая договоренность, позволяющая специалистам говорить на одном языке.  Его прогностическая ценность, влияние на лечение и будущее пациента относительное. Через каких-нибудь сто лет над нашими диагнозами будут смеяться, как мы иронизируем по поводу диагностических заключений прошлых веков.

 - Скажу вам больше!  Если бы вы побывали на клинических разборах, на которых приглашены несколько мэтров психиатрии, - продолжал я в запале, - то удивились бы небывалой широте и полярности их диагностических суждений. Связано это с тем, что наше понимание механизмов функционирования психики пока еще слишком примитивно.

- Ты нас окончательно запутал. Получается, психиатры только и могут щеки раздувать, делая вид, что разбираются в людях? – подзадоривали меня товарищи.

- Давайте для начала перестанем впадать в крайности и разберемся по порядку! – отвечал я, добавляя «металла» в голос, чтобы осадить незаслуженные нападки в адрес психиатрии. Моя наука не претендует на полное понимание природы человеческой психики в целом. В ней лишь систематизирован опыт всевозможных ее аномалий, с которыми столкнулось человечество за свою историю.  Психиатр способен их разглядеть и описать так, чтобы его поняли не только современники, но и те, кто придет на смену в будущем. Кроме того, он обладает некоторыми знаниями и навыками оказания помощи в этих состояниях. Понятие же «разбираться в людях», не идентичны знаниям о механизмах функционирования их психики и тем более психиатрическому диагнозу. Способность понимать (и особенно понимать другого) это прирожденное качество, которое хотя и в разной степени, но присуще каждому человеческому существу. Поэтому ему нельзя научиться, его можно только развить. Одним из способов этого достичь, является обращение к жизни и творчеству серьезных писателей. Их искусство владения словом заставляет сопереживать. А это то, на чем зиждется понимание как таковое.

Леонид Соловьев: краткая биография и библиография

Леонид Васильевич Соловьёв (1906–1962) – советский писатель, сценарист, получивший широкую известность благодаря дилогии о Ходже Насреддине.

Место и дата рождения:  6 (19) августа 1906 года в городе Триполи (Ливан) в семье помощника инспектора северосирийских школ Императорского Православного Палестинского общества Василия Андреевича и Анны Алексеевны Соловьевых. Родители, после получения за казенный счет как малоимущие педагогического образования, были направлены по распределению для дальнейшей работы в Палестину. Всего в семье Леонид было трое детей: Екатерина (старшая сестра), Леонид и Зинаида (младшая сестра).

Ключевые даты жизни и творчества:

- 1906-1909 – раннее детство в г.Триполи (Ливан). 

- 1909 -1921 – возвращение в Россию, переезд в город Бугуруслан (тогда Самарская губерния), затем в соседнюю с ним станцию Похвистнево Самаро-Златоустовской железной дороги

- 1921- 1930 – переезд семьи в Коканд, чтобы спастись от голода в Поволжье. Отец заведует школой для железнодорожников и до выхода на пенсию преподает математику.

- 1922-1930  – Л.Соловьев окончил школу. В железнодорожном техникуме проучился всего два курса. Ушел из него по собственному желанию. Некоторое время вынужден был работать простым железнодорожным ремонтником, много ездил по Туркестану и Таджикистану. Был период, когда он преподавал разные предметы в школе ФЗУ маслобойной промышленности. Когда он работал на метеостанции в Канибадаме, познакомился с Елизаветой Петровной Беляевой. Вскоре они поженились, но брак был недолгим и они также скоропалительно развелись. 

Еще обучаясь в техникуме, Леонид начал печататься в газете «Туркестанская правда» (с 1924 года – «Правда Востока»), затем стал даже ее специальным корреспондентом. В этот период были опубликованы очерки «По Фергане», «Кишлачные зарисовки», «По кишлакам», ряд статей, корреспонденции по различным вопросам общественной и хозяйственной жизни Средней Азии. В 1927 году рассказ Л.Соловьёва «На Сыр-Дарьинском берегу» получил вторую премию журнала «Мир приключений».

- 1930-1932  Л.Соловьёв приехал в Москву (1930) и поступил на литературно-сценарный факультет Института кинематографии. Обучение в нем он завершил к июню 1932 года (об этом есть соответствующая запись в архиве института). В Москве Л.Соловьев женится во второй раз. Его избранницей стала Седых Тамара Александровна.  В эти годы он печатается в московских журналах, публикует сборники рассказов. Так, в 1930 издательство «Московский рабочий» издает небольшую книжечку: Л.Соловьев «Ленин в творчестве народов Востока».

- 1932-1938 Опубликованы: повесть «Кочевье», сборники повестей и рассказов «Поход «Победителя»» и «Солнечный мастер», роман «Высокое давление», сценарий фильма «Конец полустанка» (1935, режиссер В.Федоров, он же – соавтор сценария).

- 1939-1941 В альманахе «Год XXII» опубликован «Возмутитель спокойствия» - первая книга о Ходже Насреддине. Незадолго до этого в соавторстве с В.Витковичем был написан киносценарий, который изначально отвергался киностудиями. Однако в 1943 году фильм по нему «Насреддин в Бухаре» снял на Ташкентской киностудии Яков Протазанов.

-1941-1945 Во время войны Л.Соловьев становится военным корреспондентом газеты «Красный флот» на Черном море. Пишет фронтовые повести, рассказы, очерки, которые вошли в сборники «Большой экзамен» (1943) и «Севастопольский камень» (1944). По повести «Иван Никулин – русский матрос» (1943) им был создан киносценарий одноименного кинофильма (1944). Л.Соловьев на войне не только журналист. Ему приходилось непосредственно участвовать в боевых действиях, поднимая матросов в атаку. В время одного из боев он получает контузию.  Награжден орденом Отечественной войны I степени и медалью «За оборону Севастополя».

- 1946-1953 5 сентября 1946 года Л. Соловьев арестован, а затем 9 июня 1947 года осужден по ст.58-10 и 17-58-8 УК РСФСР «За антисоветстскую агитацию и террористические высказывания заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на 10 лет». В лагере он добивается разрешения писать продолжение «Возмутителя спокойствия». Это ему удалось сделать и в декабре 1950 года готовая рукопись «Очарованного принца» была передана для проверки в Особый отдел. В 1953 году за досрочное освобождение и снятие судимости с Л.Соловьева ходатайствуют его близкие (отец, сестра), затем в этот процесс включается А.Фадеев, который был тогда генеральным секретарем Союза писателей СССР и депутатом Верховного Совета.

- 1954- 1955 23 июня 1954 года Леонид Соловьев выходит на свободу. Супруга его не принимает и они разводятся. Совместных детей у них не было. Леонид Васильевич впервые в жизни отправляется в Ленинград, к сестре Зинаиде (старшая, Екатерина, жила до конца своих дней в Средней Азии, в Намангане). В апреле 1955 года Соловьёв в третий раз женится, его супругой становится ленинградская учительница русского языка Мария Марковна Кудымовская.

- 1956-1962 Друзья помогают ему опубликовать в «Лениздате» всю дилогию «Повесть о Ходже Насреддине» На «Ленфильме» писатель подрабатывает написанием и доработкой сценариев. В 1959 году, продолжая работать в кино, Соловьёв пишет сценарий кинофильма «Шинель» по повести Н.В. Гоголя. В 1961 году впервые появились в печати части нового произведения Соловьёва «Книга юности» (отдельным изданием вышли посмертно, в 1963 году). Умер Леонид Соловьёв 9 апреля 1962 года в возрасте 55 лет в Ленинграде после долгой болезни (страдал гипертонической болезнью, перенес инсульт). Похоронен писатель на Красненьком кладбище, дорожка «Нарвская».

Понять другого человека через себя

         Прежде чем за сухими фактами жизни писателя Леонида Соловьева мы попытаемся разглядеть живого человека, сформулируем базовые условия, соблюдение которых дает нам возможность понять личность другого. Итак, разобраться в другом человеке и сделать о нем некоторые обобщения можно:

1. По результатам непосредственного наблюдения и общения с этим человеком
2. Изучив мнения этого человека о самом себе и окружающей действительности, которые он высказывает в беседах и всех доступных нам документальных свидетельствах (письмах, дневниках и т.д.)
3. Изучив мнение об этом человеке людей, которые его хорошо знали (родителей, близких, друзей и т.д.).

Большим подспорьем для понимания другого человека служит знание  его родословной, а также особенностей социальной среды, в которой происходило формирование его личности. Если удается соблюсти все вышеназванные условия, то исследователь получает не только формальный портрет личности с его психологическими (возможно, психопатологическими) особенностями,  но и испытывает свое собственное переживание от встречи с другим человеком. Рефлексируя  над  этим опытом, расшифровывая  его,  он начинает «видеть» и понимать содержание его жизни изнутри. Событийный скелет фактов ежедневного существования индивидуума обрастает плотью открывшихся исследователю смыслов, определявших его выбор на различных этапах жизненного пути. Безусловно, к «озарениям», полученным подобным путем необходимо относится как к гипотезам, требующим проверки. А это в свою очередь заставит вернуться вновь к работе с фактическим материалом. Как правило, большую часть предположений по результатам проверки  приходится отбросить. Зато оставшиеся с большей или меньшей степенью достоверности позволят выстроить события жизни исследуемой личности в причинно-следственную цепочку и понять логику поступков другого человека. И пусть подобное понимание всегда обречено оставаться неполным, ценность его от этого не становится меньше.

     Об объективных сложностях изучения личности Л.Соловьева

По понятным причинам, для создания психологического портрета Леонида Соловьева мы можем следовать только двум последним из описанных нами ранее условий постижения личности другого человека. Но трудности на этом не заканчиваются. Так вышло, что Л.Соловьев не попал в доступные нам воспоминания современников. Есть лишь сохраненные в архивах краткие записки матери, сестер, жены. Узнать о нем достоверное мнение его товарищей и коллег по цеху также не представляется возможным.  Исследователям, в частности, приходится ограничиваться набросками о Леониде Соловьеве  в дневниках Юрия Карловича Олеши. Одному из эпизодов жизни и творчества автора похождений Ходжи Насреддина посвящен отрывок в книге советского сценариста и соавтора Л.Соловьева по некоторым киносценариям Виктора Станиславовича Витковича  «Круги жизни. Повесть в письмах». Еще одно свидетельство о Леониде Соловьеве мы можем найти в книге Юрия Нагибина «Время жить».

Леонид Соловьев не вел дневник (или ,возможно, он был уничтожен после ареста). Отсутствует даже качественный фотопортрет писателя. Встречаются только немногие мелкие домашние фотографии.  Казалось бы, в нашем распоряжении есть его «Книга юности»? Однако и с ней не все так просто. Во-первых, по свидетельству современников им было реализовано лишь половина задуманного. Но и в том, что было изложено автором, нет ничего похожего на исповедь. По мнению одного из немногих биографов Л.Соловьева, Евгения Калмановского, в этой книге он «плотно перемешал внешние обстоятельства собственной жизни и разное другое — увиденное, а то и выдуманное». Единственными подробными документами, способными хоть сколь-нибудь пролить свет на один из драматичных этапов жизни является материалы «Следственного дела по обвинению Соловьева Леонида Васильевича номер Р-6235, год производства 1946,1947», а также ходатайства о реабилитации, направленные генеральному прокурору СССР в 1956 году. По свидетельству изучавшего их журналиста и издателя Ильи Бернштейна первый из них исследователям даже сейчас доступен не полностью. Примерно 15 процентов его страниц спрятаны, «зашиты» в опечатанные конверты. Их в архиве ФСБ открывают только по требованию родственников, которых у Соловьева не осталось.