Перейти к содержимому

Леонид Соловьев и его альтерэго (часть 3). Заметки о писателе, его герое и не только

Времена не выбирают, в них живут и …

  Судьба — понятие внутреннее; трагические судьбы возникают чаще всего от несоответствия внутреннего мира человека и времени, в котором он живет.

Л.Соловьев «Книга юности»

Я думал только о том, чтобы скорее вырваться из следственной тюрьмы куда-нибудь – хоть в лагерь. Сопротивляться в таких условиях – не имело смысла, тем более, что мне следователь сказал: «Суда над вами не будет, не надейтесь. Ваше дело пустим через Особое совещание». Кроме того, я часто своими признаниями как бы откупался от следователя – от его настойчивых требований дать обвинительные показания на моих знакомых – писателей и поэтов, среди которых преступников я не знал. Следователь не раз говорил мне: «Вот вы загораживаете всех своей широкой спиной, а вас не очень-то загораживают».

Из «Ходатайства о реабилитации» Л. Соловьева,

направленные генеральному прокурору СССР в 1956 году

Как уже говорилось в предыдущих частях статьи, одним из самых уникальных и достоверных документальных свидетельств из жизни Леонида Васильевича Соловьева являются материалы следственного дела 1946-1947 годов и ходатайства о реабилитации, направленного генеральному прокурору СССР в 1956 году. Из них мы можем узнать не только некоторые неизвестные факты его жизни, предшествующие аресту, но и особенности поведения писателя в тюрьме, включая специфику общения со следователем. К сожалению, с оригинальными источниками автору этой статьи познакомиться не удалось, поэтому опираться мы будем на материалы Ильи Бернштейна, которые он представил в статье «Дело Леонида Соловьева». Впервые она увидела свет в 2015 году в качестве одного из приложений, изданной им новой редакции повести Л.Соловьёва «Очарованный принц».

         Итак, основанием для предъявления обвинения писателя послужили показания, арестованных МГБ СССР в 1944 году участников «антисоветской группы» – писателей Улина Л.Н., Бондарина С.А. и Гехта А.Г . Они утверждали, что Л.Соловьев высказывался о необходимости изменения существующего в Советском Союзе строя на буржуазно-демократических основах. Он, якобы, неоднократно демонстрировал проявления террористических настроений в отношении руководителя ВКП(б) и советского правительства. Были еще показания Фастенко А.И., который ссылался на слова Л.Соловьева, что «он лично готов совершить террористический акт против вождя партии, сопровождая это оскорбительными выражениями». Подобное просто так сойти с рук не могло. Не случайно, поэтому сразу после ареста ему инкриминировали терроризм. По сути это расстрельная статья. В более суровые тридцатые у Соловьёва вообще не было бы шансов сохранить жизнь. Но как ему удалось в ходе допросов убедить следователя переквалифицировать обвинение, на ту «дежурную» по тем статью – «За антисоветскую агитацию и террористические высказывания»?  Еще более фантастичным (такого не было ни до, ни после) выглядит полученное им от лагерного руководства разрешение работать над второй книгой о Ходже Насреддине. Остановимся на этих вопросах подробнее.

Забегая вперед, скажем, что сам  Илья Бернштейн после знакомства с материалами дела приходит к следующей оригинальной гипотезе: «Не исключено, что его поведение на следствии было продуманным: Соловьёв решил выбиться из мгбшной колеи, представив себя в не очень типичном для «врага народа», но вызывающем у следователя понимание и даже сочувствие образе (хорошо вписывающемся и в архетипические представления, и в его, Соловьёва, реальные обстоятельства)». Согласно его точке зрения, поведение писателя в заключении само по себе было сродни «плутовскому роману».  Но не будем спешить с выводами, а попытаемся посмотреть фактам в глаза.

Начнем с описания обстоятельств и той атмосферы, которая окружала подследственного Леонида Соловьева. Итак, следствие по делу шло полгода, но в общей сложности писатель провел в тюрьме 9 месяцев. Суда не было, а решение выносилось ОСО (Особым совещанием при ОГПУ-НКВД СССР). Это внесудебный орган, который стал одним из главных инструментов массовых репрессий в СССР в период 1920 -1950-х годов. За время следствия Л.Соловьев был подвергнут 15 допросам. Первый из  их них состоялся 5 сентября 1946 года, последний – 28 февраля 1947-го. Наибольшая интенсивность психологического давления на писателя пришлась на первые 8 допросов, которые представляли собой многочасовые «беседы» со следователем (например, с 22.30 до 03.20,), следующие один за другим. Поскольку днем осужденным спать не разрешалось, то на сон тогда Л.Соловьеву отводилось не более двух с половиной часов. Оговоримся сразу, что ему, к счастью не пришлось испытать на себе весь арсенал приемов выбивания из заключенных нужных показаний. В частности, к нему не применялись меры  физического воздействия, что было тогда вполне рутинной практикой. К примеру, в составленном для Сталина в июле 1947-го обзоре практики ведения следствия министр госбезопасности Абакумов сообщал, что в отношении не желающих сознаваться «врагов советского народа» органы МГБ в соответствии с указанием ЦК ВКП(б) от 10 января 1939 года «применяют меры физического воздействия». Что это были за меры, нам сейчас хорошо известно.

По мнению Ильи Бернштейна с 12 октября (с восьмого допроса) ситуация кардинально меняется. Допросы упрощаются, а под конец становятся и вовсе формальными. Следователь укладывается в полтора-два часа и стараетсяся управиться до конца положенного рабочего дня. Что же поменялось в установках следователя – подполковника Рублева?  Между прочим, того самого следователя, который годом с небольшим ранее составлял обвинительное заключение по делу Александра Исаевича Солженицына. Чтобы у читателя сложилось собственное впечатление о характере ответов Леонида Соловьева, приведем с некоторыми сокращениями выписки из протоколов его допросов:

«Следователь: В чём выражалась ваша безответственность?

Соловьев: Во-первых, я разошёлся с женой из-за своего пьянства и измен и остался один. Я очень любил жену, и разрыв с ней был для меня катастрофой. Во-вторых, усилилось моё пьянство. Мои трезвые работоспособные периоды становились всё меньшими, чувствовал, что ещё немного, и моя литературная деятельность будет уже вконец невозможной, и я как писатель буду кончен. Всё это способствовало возникновению у меня самого мрачного пессимизма. Жизнь казалась мне обесцененной, беспросветной, мир – бессмысленным и жестоким хаосом. Всё вокруг я видел в тёмном безрадостном тяжёлом свете. Я стал сторониться людей, потерял ранее мне присущие весёлость и жизнерадостность. Именно ко времени наибольшего обострения моего духовного кризиса относится и наибольшее обострение моих антисоветских настроений (1944–1946 годы). Я был сам болен, и весь мир представлялся мне тоже больным….

Следователь:  Почему вы называете себя одиноким, ведь вы были женаты, а также имели друзей?

Соловьев:   Моё пьянство, беспорядочная жизнь, связь с босяками и бродягами из арбатских пивных, которых я целыми группами приводил к себе в гости домой, привели к тому, что у меня с женой произошёл окончательный разрыв. Рано утром она уходила на службу, возвращаясь только поздно вечером, ложилась тут же спать, целыми днями я был один. Передо мной встал вопрос о полной невозможности продолжения такой жизни и необходимости какого-то выхода.

Следователь:  В чём же вы стали искать выход?

Соловьев: Я серьёзно думал о самоубийстве, но меня останавливало то, что я умер бы весь испачканный. Я стал думать о постороннем вмешательстве в мою судьбу и чаще всего останавливался мыслью на органах НКВД, полагая, что в задачу НКВД входят не только чисто карательные, но и карательно-исправительные функции.

В начале 1945 г. после нескольких галлюцинаций я понял, что моя психическая сфера расстроена вконец и час для решительного поступка настал. Я пошёл в первый художественный кинотеатр на Арбатской площади, где узнал у дежурного НКВД театра номер коммутатора, стал звонить и просить соединить меня с литературным отелом НКВД.

Следователь:  Зачем?

Соловьев:  Я хотел сказать, что я стою на краю бездны, что прошу изолировать меня, дать мне опомниться, затем выслушать по-человечески и взять меня в жёсткие шоры на срок, который необходим, чтобы вытрясти всю моральную грязь.

Следователь: Вы дозвонились в НКВД?

Соловьев: Я дозвонился до дежурного, сказал ему, откуда я звоню и кто я такой, и стал ждать ответа. В это время директор кинотеатра, участливо расспросив меня и видя мое тяжёлое психическое состояние, соединил меня с Баковиковым, сотрудником редакции газеты «Красный флот», где я работал до демобилизации, я сказал Баковикову о моём тяжёлом состоянии, просил у него какой-нибудь помощи.

Следователь:  Какую помощь вам оказали?

Соловьев: Баковиков добился помещения меня в нервно-психиатрическую лечебницу для инвалидов Отечественной войны, где я пробыл 2 месяца. Вышел я в более или менее спокойном состоянии, но с тем же ощущением тяжести на душе».

Можно ли увидеть за ответами Леонида Соловьева некую особую стратегию воздействия на следователя, как это предположил Илья Бернштейн? Подобная точка зрения, безусловно, имеет право на существование. Особенно это касается пассажа относительно спасительных ожиданий от НКВД. Представления о «целительном» и «воспитательном»  потенциале этой организации, как известно, начиная с 30-х годов, насаждались в общественном сознании советских граждан с помощью популярных деятелей культуры. В этой связи можно вспомнить, например, о командировании в августе 1933 года большой группы писателей на строительство Беломорско-Балтийского канала, которое велось силами заключенных Белбалтлага. По сообщениям тогдашней прессы под писательский десант было снаряжено четыре железнодорожных вагона. Насколько убедительной для них была эта поездка, можно лишь догадываться. Но официальную позицию хорошо иллюстрирует цитата Михаила Зощенко из заметки «Возвращенная молодость»: «Я на самом деле увидел подлинную перестройку, подлинную гордость строителей и подлинное изменение психики у многих (сейчас можно назвать так) товарищей».    

Конечно, в интересах сюжета, куда более интригующим было бы представить Леонида Соловьева в тюрьме хитроумным и изобретательным героем, который  переиграл следователя, ведя себя на допросах подобно живому воплощению Ходжи Насреддина. Вот как сам писатель в повести «Очарованный принц» описал поведение в сходных обстоятельствах своего любимого персонажа.

«Допрос вельможа начал не сразу — долго перебирал и перекладывал бумаги, что-то в них подчеркивая ногтем, зловеще усмехался и мычал.

Наконец, обратив к Ходже Насреддину проницательный, насквозь проходящий взгляд, он сказал:

— Ты сам знаешь, почему схвачен и ввергнут мною в тюрьму. Мне известно о тебе все, я уже давно охочусь за тобою. Расскажи теперь сам о своих злодеяниях и открой свое настоящее имя.

В жизни Ходжи Насреддина это был не первый допрос; он молчал, выгадывая время.

— Отнялся язык? — прищурился вельможа. — Или позабыл? Придется освежить твою память.

Угрюмый толстяк выпятил подбородок, впившись в Ходжу Насреддина немигающим взглядом.

Горбатый палач отступил на шаг и приподнял плеть, изготовляясь к удару.

Ходжа Насреддин не дрогнул, не побледнел, но в глубине души смутился, чувствуя себя ввергнутым в черную пучину сомнений.

Только одного боялся он: опознали!...

Любой обычный человек на месте Ходжи Насреддина так бы именно и порешил, и неминуемо выдал бы свое внутреннее смятение либо взглядом, помутившимся от страха, либо неуместным, судорожным смехом, — и, конечно, отправился бы на плаху, погубленный собственной слабостью, бессильем верить. Но не таков был наш Ходжа Насреддин, — даже здесь, в руках палачей, не изменил он себе, нашел силы, чтобы мысленно сказать и повторить со всей твердостью духа: "Нет!"»

Вне всякого сомнения, будет некорректным с нашей стороны пытаться проводить параллели между реакциями выдуманного персонажа и автором, его породившим. С другой стороны, ничто не мешает нам еще внимательнее сосредоточиться на вопросе, насколько поведение  Леонида Соловьева во время следствия было наигранным и продуманным? Тем более, мы понимаем, что мотив для подобного у него присутствовал серьезный. Вернемся с этой целью к рассуждениям Ильи Бернштейна.

            «Не стану утверждать, что Соловьёв разыгрывал следователя (который, например, легко мог проверить подлинность истории со звонком в НКВД), но выгоды такой стратегии поведения на следствии очевидны, особенно для обвиняемого в терроризме: какую опасность для страны может представлять опустившийся пьяница? Да и как можно всерьёз рассматривать его как антисоветчика-агитатора? Ясно же – зелёный змий попутал. «Я затрудняюсь дать точные формулировки своих высказываний в пьяном виде, так как, протрезвившись, ничего решительно не помню и узнаю о том, что было, лишь со слов других лиц»»

Наказан тюрьмой и покаялся, но….

«Надо признаться, что голос гражданской, государственной совести молчал во мне — вернее, заглушался мощным звучанием одиннадцатой заповеди: «Не доносительствуй». Такую заповедь бог, конечно же, начертал на скрижалях, но Моисей выскреб божье слово, так как был государственным деятелем»

Л.Соловьев «Книга юности»

Человек в принципе или по назначению своему есть безусловная внутренняя форма для добра как безусловного содержания; все остальное условно и относительно. Добро само по себе ничем не обусловлено, оно все собою обусловливает и через все осуществляется. То, что оно ничем не обусловлено, составляет его чистоту; то, что оно все собою обусловливает, есть его полнота, а что оно через все осуществляется, есть его сила, или действенность.

В.Соловьев «Оправдание добра»

         Повторимся еще раз, что с выдвинутыми Ильей Берншейном аргументами трудно не согласиться. Однако как быть с тем, что Леонид Соловьев, «выставляя себя в нужном свете», пусть с некоторым преувеличением, но пытался быть искренним? Не похожи ли его ответы на своеобразную исповедь? Причем, исповедь в неком «мистическом» смысле!?! Некоторые его ответы на допросе, действительно, выглядят как покаяние. И кается он вовсе не следователю, поэтому  в его ответах нет места клевете и доносительству. Исходя из анализа И.Бернштейна, он не использует слова «клевета», «предательство», «измышления» и им подобные». Такая лексика более характерна для вопросов следователя, чем ответов подследственного. Из ходатайства о реабилитации известно, что следователь Рублев психологически давил на него, пытаясь заставить дать компрометирующую информацию на своих коллег и друзей. Ответы Леонида Соловьева на подобные вопросы, действительно, кажутся вполне себе продуманными. Его линию защиты Илья Бернштейн по этим аспектам описывает так: «компрометирующее – только об уже осуждённых, всех прочих – и прежде всего, арестованных, – по мере сил выгораживать».

         «Седых меня никогда не поддерживала, осаживала; её политические взгляды отличались устойчивостью»; «Русин, Виткович, Коваленков не раз говорили мне, что я должен прекратить пьянство и болтовню, подразумевая под этим антисоветские разговоры»; «Фамилии писателей, названных Улиным, не помню»…

«Егорашвили внушал мне мысль, что надо отличать действительные цели государства от его деклараций, лозунгов и обещаний, что все обещания, манифесты, декларации не более как клочки бумаги»; «Наседкин сказал: колхозы – это догматическая выдуманная форма сельской жизни, если крестьяне кое-как и тянут своё существование, то исключительно за счет жирового слоя, накопленного в годы нэпа»; «Макаров заявлял, что ликвидация кулачества является по существу обезглавливанием деревни, устранением из неё наиболее здорового, трудолюбивого и инициативного элемента» (писатель Иван Макаров расстрелян в 1937-м, литературовед Давид Егорашвили и поэт Василий Наседкин – в 1938-м).

Но вернемся к теме «исповедальности» во время допросов Леонида Соловьева. Конечно, кондовые психиатры с учетом информации от писателя о злоупотреблении алкоголем, депрессивных  переживаний и психотических нарушений могут заподозрить в его поведении последствия аффективно-бредовой переработки происходящего. Несмотря на гипотетическую возможность и такого сценария, нам более правдоподобной представляется все же другая точка зрения. В качестве подтверждения возможной  исповедальной нотки в его ответах следователю могут служить особенности мышления и мировосприятия Леонида Соловьева. Его, вероятно, нельзя считать в полной мере религиозным человеком, хотя он воспитывался в духе православия (напомни, его родители были православными миссионерами) и хорошо знал библию. Из текстов писателя также следует, насколько серьезно он относился к вопросам судьбы, предначертанного и предназначенного, а также идее «деятельного добра». Последняя является продолжением взглядов, изложенных известнейшим русским религиозным философом Владимиром Соловьевым в работе « Оправдание добра». Этого философа, кстати, Леонид Соловьев в шутку называл своим родственником.

Вот какие рассуждения о судьбе и воле случая мы можем найти, например, в «Книге юности»: «Выручил меня случай, опять случай, в который уж раз! Вообще если подумать, то случай представится разуму чем-то весьма таинственным, как бы имеющим собственную волю: одним людям он неизменно благоприятствует, другим наоборот. Мусульманам, исповедующим   ислам, хорошо — для них случая нет, есть предопределение судьбы, а вот нам, не верящим в предопределение, порою приходится тревожно размышлять о месте и значении случая в нашей жизни».

В подтверждение  особенной оценки Леонидом Соловьевым факта ареста мы приведем слова, сказанные им Ю.Олеше вскоре после освобождения: «Я принял это как возмездие за преступление, которое я совершил против одной женщины — моей первой», как он выразился, «настоящей жены. Теперь я верю, я что-то получу». Нельзя не отметить, что подобная оценка, практически буквально перекликается с уже приведенными нами показаниями писателя  на допросах.

И, наконец, повесть Леонида Соловьева «Очарованный принц». Как в свете вышеописанного он воспринял, полученное им в тюрьме разрешение на возможность  продолжения работать над книгой? Как случайность или знак свыше, что получает шанс быть прощенным?!? Ответ, на наш взгляд, заключен в самой книге. Уже ее название, отсылающее к повести «Очарованный странник» Николая Лескова говорит о многом. Как известно, одним из двигателей сюжета этой удивительной повести было «знамение», данное во сне главному герою монахом, которого он накануне непреднамеренно убил. Тот сообщает, что он его матерью  был «богу обещан». В подтверждение своих слов монах ему дает знамение: «будешь ты много раз погибать и ни разу не погибнешь, пока придет твоя настоящая погибель, и ты тогда вспомнишь материно обещание за тебя и пойдешь в чернецы». В «Очарованном принце» сходную функцию выполняет дервиш, попросивший Ходжу Насреддина исправить совершенный им в молодости грех и вернуть проигранное в кости горное озеро. Он же устами Багдадского вора сообщает о предназначении Ходжи Насреддина: «Только круглый невежда может искать сходства между мною и Ходжой Насреддином, вся жизнь которого посвящена деятельному добру и послужит примером для многих поколений в предстоящих веках».

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *