Но что делать на шумном базаре жизни тому, у кого весь товар состоит из возвышенных чувств и неясных мечтаний, а в кошельке вместо золота и серебра содержатся одни сомнения да глупые вопросы: где начало всех начал и конец всех концов, в чем смысл бытия, каково назначение зла на земле и как без него мы смогли бы распознавать добро? Кому нужен такой товар и такие монеты здесь, где все заняты только торгом: приценяются и покупают, рвут и хватают, продают и предают, обманывают и надувают, орут и вопят, толпятся и теснятся и не прочь при случае задушить зазевавшегося! Такой человек ничего не продаст и не купит на этом базаре с прибылью для себя – его место среди нищих и дервишей…
Л.Соловьев «Очарованный принц»
Один очень близкий мне человек, ознакомившись с первой частью статьи, предостерегающе заметил, что пытаться находить психологическое сходство между автором и героями его произведений дело очень неблагодарное и нередко приводящее исследователя к ошибочным выводам. Ведь писатель создает свой самобытный мир. Являясь творцом, личностно участвуя в этом процессе, он, между тем, свободен в своих начинаниях. Полет его фантазии, если не брать во внимание внешнюю и внутреннюю цензуру, ничем не ограничен.
С этими доводами нельзя не согласиться. В отношении Леонида Соловьева они справедливы вдвойне. По свидетельству сестры писателя Екатерины он «был фантазером и мечтателем и таким оставался всю жизнь». Вместе с тем в литературе есть множество примеров, когда авторы намеренно наделяют персонажей чертами сходства с самим собой, проецируя на них свое альтерэго. Их родство не обязательно должно быть буквальным, а судьбы вообще могут кардинально расходиться. Общность писателя и его героя в этом случае проявляется в схожести их душевной устремленности. Нередко автор, в силу тех или иных причин, не имеет возможности реализовать свои чаяния и перекладывает их на плечи своего персонажа. Герой становится ему особенно близким, а произведение расценивается как оправдание своей, возможно, далекой от идеала жизни.
Ходжа Насреддин как альтерэго Леонида Соловьева
Рискнем предположить, что в творчестве Леонида Соловьева есть герой, который претендует на то, чтобы нести в себе черты его альтерэго. Это Ходжа Насреддин. На первый взгляд перед нами лишь знаменитый фольклорный персонаж народов Средней Азии. Однако ряд фактов заставляют поставить этот тезис под сомнение. Приведем некоторые из них. В реальных источниках (притчах, сказках, анекдотах и т.д.) Ходжа Насреддин предстает, как правило, «сухощавым стариком». Соловьев же делает его своим ровесником. Напомним, что повесть «Возмутитель спокойствия» начинается с фразы: «Тридцать пятый год своей жизни Ходжа Насреддин встретил в пути». Если учесть, что сам писатель родился в 1906 году, а книга вышла в 1940 году, то факт этот вряд ли является простой случайностью. Такое же соответствие можно найти и в «Очарованном принце». В нем герой, как и писатель, перешагнули свой сорокалетний рубеж.
К слову, Леонид Соловьев не верил в случайности. В своих произведениях он очень часто обращается к понятию судьбы как таковой, иллюстрируя ее превратности рассказами из жизни различных людей. Известно, что Соловьев был к себе достаточно критичен и не воспринимал себя писателем с большой буквы. Евгений Калмановский приводит такие его слова: «Писатели — это Пушкин, Лев Толстой, Горький, а я только литератор…». Вместе с тем нельзя сказать, что свое творчество он считал случайным занятием. В некоторых его оценках и поступках угадывалось отношение к своему писательскому ремеслу как к предназначению.
В высказываниях Леонида Соловьева после ареста на допросах у следователя, письмах из лагеря близким, а также в разговорах уже после освобождения поднимается тема «заслуженно понесенного им наказания». Конечно же, это не имеет ничего общего с предъявляемыми ему обвинениями в терроризме и антисоветской агитации. Он воспринимает свой арест как нечто совершенно иное – наказание за свои жизненные прегрешения. Тут и «преступление перед первой женой» (из разговора с Ю.Олешей), пьянство, загулы и связанный с этим уход от творчества (из стенограмм допросов). Выделим отдельно, что «вынужденное» писательское молчание (уклонение от предназначения) он также серьезно рассматривал в качестве греха, достойного кары свыше. Его попытка еще в ходе следствия ходатайствовать о предоставлении возможности написания продолжения повести о Ходже Насреддине, помимо иных возможных смыслов, в данном контексте представляется своего рода вопрошанием к высшему началу. Будет ли ему даровано прощение, чтобы продолжить писательскую миссию?
Можно представить, насколько его воодушевило чудесным образом полученное разрешение заниматься в свободное время писательским трудом! И с каким жаром, жертвуя часами отдыха и ночным сном, он принялся его исполнять! Подтверждением могут служить следующие строки из писем своей сестре Зинаиде: «Как хотелось бы дописать книгу, а потом и умереть не прочь! Будет жаль, если не удастся дописать – судя по первой трети, книга обещает быть по-настоящему хорошей – тогда бы я уже мог не беспокоиться за свое место пантеоне литературы русской. Ведь литература – такое дело: важнее гораздо написать одну хорошую книгу, чем десяток плохих…..Вот куда, оказывается, надо мне спасаться, чтобы хорошо работать – в лагерь! Невероятно, но факт…».
Ранее уже отмечалось, что практически не осталось исповедальных заметок Леонида Соловьева о самом себе. Исключениями являются лишь неоконченная «Книга юности», его немногие письма близким, а также личное дело заключенного со стенограммами допросов. Этого катастрофически не достает, чтобы судить о внутреннем мире и происходящих в его душе с годами изменений. Иным образом обстоят дела с судьбой его героя – Ходжой Насреддином. Благодаря тому, что «Очарованный принц» все же был дописан, читатели становятся свидетелями кардинального преображения главного героя. Ходжа Насреддин времени «Возмутителя спокойствия» по своему духовному уровню больше соответствует Багдадскому вору в «Очарованном принце». Из плута и насмешника (не лишенного, впрочем, доброты и чувства сострадания к ближним), каким его знали ранее, Насреддин второй части предстает истинным мудрецом, обретшим к тому же «собственную веру». Стержнем этой веры, оказывается «закон деятельного добра». Попытаемся теперь реконструировать, какие же этапы личностного и писательского становления проходил в эти периоды жизни сам Леонид Соловьев?
Портрет писателя в интерьере эпохи
Чтобы читатель более зримо представил личность Леонида Соловьева, приведем краткие описания присущих ему черт. Начнем с внешнего облика. Это был человек высокого роста. Известный сценарист Борис Добродеев, вспоминая встречу с Соловьевым в 1945 году, описывает его «высоченным майором» в форме морского пехотинца. А вот что пишет Юрий Олеша об июльской встрече с ним уже после его освобождения из лагеря в 1954 году: «Встретил вернувшегося из ссылки Леонида Соловьева («Возмутитель спокойствия»). Высокий, старый, потерял зубы. (…) Прилично одет». По словам Евгения Калмановского: «Лицо Леонида Васильевича вряд ли когда-нибудь было совсем открытым, легко читаемым. Скорей, в этом мужицком, деревенском лице был оттенок (не подчеркнутый) «себе на уме», «рот на запоре»— впрочем, до поры: пока не взорвется и запор не слетит». В лице Соловьева имелась одна странность. Как вспоминает его товарищ и коллега В.Виткович: «В одном глазу к его зрачку будто кто-то прилепил снизу еще ползрачка. И когда глаза загорались весельем, эта половина вся светилась, озаряя лицо». О присущей ему анатомической особенности левого зрачка писал в «Книге юности» и сам Леонид Соловьев: «В молодости я обладал очень острым зрением, киргизским, к тому же левый зрачок у меня удлинен. Днем это почти незаметно, зато ночью зрачок расширяется вдвое больше правого, и в молодости я, подобно окривевшему коту, мог видеть левым глазом в темноте».
О каких особенностях характера Соловьева можно говорить с большей или меньшей достоверностью? Вот как грубыми штрихами тезисов мог бы выглядеть его психологический портрет. Итак, по воспоминаниям матери, сестер, а также заметкам о себе самого писателя:
- «в детстве был склонен к слезам и восторженному веселью» (воспоминания близких), «обладал свойством жарко и мучительно краснеть по любому поводу» (из «Книги юности».
- был наделен хорошо развитым воображением, склонностью к фантазированию и мечтательности (в купе со склонностью к перемене мест это привело к тому, что будучи ребенком он убегал из дома, чтобы вступить в красноармейский отряд и бороться с басмачами)
- был непрактичным (лишенным коммерческой жилки) человеком
- в отличие от своего любимого героя Ходжи Насреддина, плохо разбирался в людях, часто ошибался в их оценках (как правило, из-за склонности к идеализации)
- был увлекающимся, с некоторой склонностью к авантюризму («вся жизнь тех лет представляется мне теперь огромным, неслыханным приключением всемирного масштаба, чтобы попасть в личное приключение, не надо было искать его — не уклоняться, не прятаться, больше ничего не требовалось — приключение само находило своих героев» - из «Книги юности»).
- в обычных житейских обстоятельствах проявлял себя ведомым и сомневающимся человеком, но в экстремальных ситуациях страхам подвержен не был («вообще мне свойственно пугаться задним числом, когда опасность уже миновала, то же самое было со мною и на войне» из «Книги юности»)
- многими отмечается его доброта, сентиментальность, бескорыстность и щедрость («не смог ловить рыбы на удочку, увидев, как задергался у него в руке червяк. Совал деньги случайным знакомым как бы взаймы» - из Е.Калмановского)
Прервем на этом далеко неполный перечень присущих Леониду Соловьеву характерологических особенностей, чтобы остановиться чуть подробнее на отдельных этапах становления его как писателя. Очень показательным в этой связи выглядит 1930 год, когда в издательстве «Московский рабочий» выходит небольшая книжечка Л.Соловьева «Ленин в творчестве народов Востока». Чем же примечательна данная книга? В истории ее создания и резонансе, который она вызвала своим выходом, как в зеркале отражены и противоречия времени, и люди, одновременно конструирующие это время и пытающиеся к нему приспособиться. Но самое главное – это документальное свидетельство происшедшего в душе писателя в 30-е годы очень важного нравственного перелома. Судите сами.
Наиболее полно эта история изложена товарищем Соловьева и соавтором по созданию сценария о Ходже Насрддине Виктором Витковичем в его книге «Круги жизни». Приведем с некоторыми сокращениями выдержки из рассказа «Ненаписанный сюжет».
«Тяга к фольклору и народному языку у Лени проявилась очень рано…Еще учеником он начал приспосабливать узбекский фольклор к русскому языку и очень этим забавлялся…. Смерть Ленина потрясла всех…. Лене Соловьеву тогда было семнадцать, и он отозвался на смерть Ленина стихами.
«Ленин дал гафизам право петь о чем угодно —
И они все сразу запели о нем….»
«Мы не знаем, откуда пришел Ленин,
Мы не знаем, куда ушел Ленин.
В 17-м году мы испугались его слов,
В 18-м — шли против него,
В 22-м — наши сердца бились любовью к нему,
В 24-м мы лили слезы о нем.
Знали мы его семь лет».
Исписал такими стихами объемистую тетрадь, потом всюду возил с собой и наконец привез в Москву, куда приехал учиться на сценарный факультет Института кинематографии. Здесь знакомые молодые литераторы прочли и восхитились.
— Смерть Ленина вас потрясла. Видно по стихам. Это настоящее!
— Допустим. Но кто поверит в издательстве, что их написал я? Они явно фольклорны!
— Ну, издайте как фольклор. Не все ли равно…
И тогда (бесшабашность юности!) в конце каждого стихотворения Леня сделал сноску «записано там-то»: назвал несколько кишлаков в районе Коканда и Ходжента, где довелось быть, а под двумя-тремя стихотворениями для правдоподобия — выдуманные фамилии каких-то стариков… Книгу встретили хорошо, хвалили талантливого молодого фольклориста. Но это послужило причиной трагикомической истории….
В Ташкенте научные сотрудники только что созданного Института языка и литературы были обескуражены: столько песен о Ленине, а они их в оригинале видеть не видывали. И летом 1933 года была отправлена на место фольклорная экспедиция — записать эти песни на узбекском и таджикском языках. Сначала об этом узнал я: от Миши Лоскутова…. Услыхав про это, Леня аж подскочил, несколько раз переспрашивал, что за человек Лоскутов, можно ли верить ему, вдруг начал хохотать. И так же внезапно умолк, помрачнел и в конце концов мне все рассказал.
По его просьбе я написал Тане Емельяновой (вместе когда-то учились в школе, а в то время она организовала в Ташкенте «Театр чтеца»), просил разузнать, чем кончилась экспедиция. И потянулись для Лени недели ожиданий, тревог. Как он себя проклинал! ….прошло четыре года со дня выхода книги, а то и пять.…Леня то предавался мрачным видениям, что подделка обнаружится, он будет опозорен, и придется покинуть Москву. «Боюсь, Витя, как бы мне не пришлось бить в барабан отъезда!» То закрывал тревогу смешными рассказами:
— Ехал путник. Вдруг из-за забора голова в чалме: «Брат! Ты, наверное, устал — будь гостем!» — «А куда мне привязать лошадь?» — «Привяжи к моему длинному языку», — ответил смущенный хозяин. Так и мне — останется лишь отшучиваться.
Всякая ложь начинает гнить.. И пожалуй, как раз тогда впервые родился у Лени повышенный интерес к нравственным вопросам, который не оставлял его всю жизнь.
Ответ от Тани Емельяновой пришел через месяц. Она писала, что экспедиция задержалась, лишь теперь возвратилась и что, по наведенным справкам, съездила успешно: все песни, за исключением одной, найдены и записаны. Мы с Леней смотрели друг на друга, выпучив глаза. Потом Леня начал хохотать, задыхаясь от смеха и заливаясь слезами….Фольклорная экспедиция — это ясно! — не захотела возвращаться ни с чем: время затрачено, командировочные съедены… И они попросту перевели песни с русского языка на узбекский и таджикский, а одну песню «не нашли» — для правдоподобия.
Несколько лет спустя зашел я как-то к Лене, у него на столе была раскрыта знаменитая на Востоке книга о любви Вис и Рамина: не поэта Гургани, а ее древнегрузинское прозаическое переложение. Леня усмехнулся:
— Любопытные строки! Глядите! — Взял книгу в руки и прочел мне вслух: — Два дьявола вражды всегда следуют за человеком. Один советует: «Сделай так-то и так-то, и тебе будет выгодно!» И когда человек его послушается, другой, в свою очередь, говорит: «Почему ты так поступил? Ты погиб!» Первый дьявол заставляет тебя делать то, в чем второй принуждает раскаиваться. — Захлопнул книгу: — Это про меня!»